Комедийный театр в Мюнхене был забит до отказа. Билеты на спектакль «Кукушкино гнездо» раскупались мгновенно, несмотря на то, что пьеса шла уже давно.
Хохот зрителей то и дело сотрясал стены, и его отголоски проникали даже в тесные артистические гримерки.
После третьего действия в одну из этих каморок вошла изящная дама. Ее фигуру облегал элегантный сценический наряд, светлые волосы были уложены в затейливую прическу.
Опустившись в кресло, женщина притянула к себе старый пуфик и с наслаждением вытянула на нем усталые ноги. Зеркало напротив отразило лицо с правильными чертами — пусть уже не юное, но по-прежнему притягательное своей выразительностью.
Проворные пальцы пожилой актрисы быстро расстегнули пряжки туфель, и из ее груди вырвался вздох облегчения… Ах, скорее бы снять этот громоздкий парик с тяжелыми шпильками! Ухоженные, чуть тронутые старческим артритом руки потянулись к прическе, но тут же опустились — рано, спектакль еще не окончен.
Прислушавшись к доносящимся звукам оркестра, женщина мысленно прикинула, сколько времени осталось до финала. Кажется, на чашку чая перерыва хватит…
Взяв с подзеркальника термос, она наполнила ароматным напитком крышку-стаканчик. По гримерке поплыл легкий запах чая с мятой… Бросив в него сахарин, актриса невесело усмехнулась.
Кто бы мог подумать, что в свои семьдесят пять ей придется отказывать себе в любимом бокале шампанского после спектакля! И все из-за этих докторов, неустанно напоминающих о ее возрасте. Будто она сама не знает, сколько ей лет…
Интересно, много ли видели медики женщин ее возраста, способных так зажигательно танцевать, как она сегодня? Марика собственными ушами слышала, как кто-то из публики удивленно пробормотал: «Не может быть, чтобы это была она! Наверняка дублерша».
Скажите пожалуйста, дублерша! Да она сама управится со всеми трюками. Но разве врачам есть дело до ее поклонников? Дай им волю, запретили бы фрау Рёкк не только игристое вино, но и любимое дело всей жизни…
Помнится, один светило как-то на приеме заявил, осмотрев ее измученные ежедневными репетициями ступни: «Если вы немедленно не прекратите свои безумные пляски, то очень скоро забудете, как ходить».
И это он говорил ей, когда она была втрое моложе! Жив ли сейчас тот эскулап?.. А она до сих пор блистает на сцене, пусть и пришлось пожертвовать обожаемым шампанским… Скривившись от глотка горячей жидкости, фрау Рёкк невольно подумала, что годы всегда странно шутили с ней…
- «Сколько же тебе лет, крошка?» — равнодушно, но учтиво поинтересовалась мадам Гофман у стоящей перед ней тощей девчушки.
- «Скоро исполнится тринадцать», — прошептала та на корявом французском.
Директриса труппы недоверчиво покачала головой. Ее коллектив, уже несколько месяцев с успехом выступавший в легендарном кабаре «Мулен Руж», готовился к гастролям в Америку. Каждая из танцовщиц была не просто виртуозной исполнительницей, но и настоящей красавицей.
Хорошенькие мордашки и точеные фигурки этих нимф неизменно сводили с ума посетителей знаменитого заведения. Куда уж тягаться с ними тощей малявке, еще даже не оформившейся в барышню… Но судя по виду стоящей перед ней девочки, та явно считала иначе…
Нахмурив густые, почти сросшиеся на переносице брови, она угрюмо ковыряла носком пуанта пол, низко наклонив голову. Передернув плечами, мадам Гофман кивнула аккомпаниатору: «Прошу вас, месье!». Тот послушно заиграл…
Тощая пигалица в черном трико сорвалась с места вихрем. Ее преобразившееся, будто по волшебству, личико осветила озорная улыбка, а движения вдруг стали на удивление проворными и грациозными.
Сложные пируэты следовали один за другим, но, казалось, совершенно не утомляли юную танцовщицу. Словно легкокрылая бабочка, порхающая меж цветов, она то взмывала в воздух в невесомых прыжках, то начинала выстукивать пуантами немыслимо быструю дробь…
Музыка стихла, но в зале еще несколько мгновений висела пораженная тишина. Поманив к себе запыхавшуюся девочку, на лице которой еще блуждала рассеянная улыбка, мадам Гофман приобняла ее за худенькие плечи и, глядя прямо в глаза, произнесла, старательно выговаривая слова: «Милая, завтра приходи с родителями.
Нам нужно обсудить условия твоего контракта…» Ей и в голову не приходило, что мама с папой Марики даже не подозревают о выкрутасах дочери…
Впрочем, в глубине души родители, пожалуй, всегда ожидали от своей младшенькой каких-нибудь сюрпризов. Эта егоза с самого рождения удивляла их.
Так, явившись на свет, новорожденная сначала продемонстрировала акушерке крошечные пяточки, и лишь затем соизволила показаться целиком. Такой кульбит чуть не стоил жизни ее матери, да и отец, архитектор Эдуард Рёкк, натерпелся в ту непростую ночь немало, слушая душераздирающие крики жены и мрачные прогнозы врача.
Глава семейства приложил все усилия и задействовал свои профессиональные связи, чтобы перевезти супругу из Венгрии в Египет. Слабая здоровьем женщина никак не могла оправиться после рождения первенца, и доктора посоветовали сменить обстановку. Вот почему Эдуард ухватился за заказ, сулящий длительную командировку в Каир.
И теперь его едва пришедшая в себя жена вновь оказалась на краю гибели…Разве мог он вообразить, что эти самые крохотные ножки, которые упрямый младенец так настойчиво выталкивал в мир, спустя всего тринадцать лет возьмут на себя бремя содержания всей семьи Рёкк…
Фрау Марика отодвинула чашку с остывшим чаем. Раньше она любила этот напиток, но с тех пор, как медики дозволили ей один только чай, вид исходящей паром жидкости стал вызывать раздражение.
Не спасали даже пара капель любимого мятного ликера, которые актриса иногда тайком подмешивала в заварку. В последние годы фрау Рёкк, всю жизнь не обращавшая внимания на сквозняки в кулисах, вдруг начала зябнуть, стоило ей покинуть сцену. И ненавистный чай хоть немного помогал согреться.
Поежившись, она закуталась в клетчатый плед. Надо же, с горькой иронией подумала Марика, похоже, к старости человек и впрямь впадает в детство — когда-то именно холод доставлял тощей девчонке больше всего неприятностей…
Теперь-то она отлично понимает, каково пришлось папе, когда ему открылось, что младшая дочь взвалила на свои хрупкие плечики заботу о благополучии семьи. Еще недавно Эдуард Рёкк с гордостью осознавал: его жена и дети ни в чем не знают нужды.
Безупречная репутация и выгодные подряды на проектирование роскошных особняков в престижных кварталах Будапешта позволяли ему со снисходительной улыбкой наблюдать, как дорогая супруга стремится порадовать подарками менее удачливых родственников.
И вот супруга продает фамильные драгоценности, чтобы оплатить жалкий номер в захудалой парижской гостинице. Будь проклята эта инфляция! Будь проклято его собственное легкомыслие, толкнувшее избавиться от всего нажитого на родине и сломя голову мчаться в Париж…
Он рассчитывал, что накопленных средств, размещенных в надежном венгерском банке, хватит на безбедную жизнь. Банк обанкротился, и они остались во французской столице без единого су. А теперь двенадцатилетняя Марика вдруг заявляет, что собирается содержать их с матерью и братом, танцуя в кабаре…
Эдуард Рёкк всегда противился увлечению дочери хореографией. «Довольно и того, что Марика не может устоять, стоит где-нибудь заиграть музыке, и пускается в пляс на каждом углу. Если она еще и на уроки танцев запишется, то уж точно удержу не будет», — ворчал он в разговорах с женой.
Маленькой Марике и впрямь было абсолютно безразлично, откуда доносятся звуки мелодии. Она могла сорваться в лихую чечетку прямо между столиками кафе, опрокидывая бокалы соседей по залу, или вдруг начать выделывать немыслимые антраша возле фонтана в парке, словно бродячая циркачка.
Одним словом, у отца семейства имелись все основания для недовольства. И ни умоляющие взгляды дочери, ни робкие попытки жены вступиться за чадо не могли поколебать решимость строгого родителя.
Усаживаясь вечерами за обеденный стол, он будто не замечал, как всегда отличавшаяся отменным аппетитом девочка вяло ковыряется в тарелке, а в ее обычно искрящихся весельем зеленых глазах то и дело появляются слезы.
Резвушка Марика изо дня в день все больше напоминала несчастного стреноженного жеребенка, но папенька и слышать не желал ни о каких танцевальных классах…
Когда спустя время аппетит дочери чудесным образом вернулся, а взор вновь засверкал жизнерадостным огнем, отец решил, что своенравная малышка образумилась. Но вскоре он понял: Марика пошла в него, запретами ничего не добьешься.
Да и тихоня-жена оказалась не такой уж кроткой: втайне от мужа фрау Рёкк определила-таки дочь в хореографическое училище.
- «Пойми, Эди, если бы я этого не сделала, она все равно нашла бы способ туда попасть без нашего ведома. Ты же знаешь Марику… Зато полюбуйся, каких успехов она добилась всего за месяц!».
До сих пор, вспоминая тот «Танец Арлекина», который она исполнила в гостиной отцовского дома, фрау Рёкк полагает его одним из самых ярких номеров в своей жизни. Девчушка танцевала самозабвенно, вкладывая в па всю душу. Ей-богу, у папы на глазах выступили слезы.
«Вижу, танцы — твое призвание. Что ж, будешь совершенствовать свой дар», — прошептал он, обнимая дочку. Стоявшая рядом мать счастливо улыбалась, радуясь, что напряжение наконец-то разрядилось. В приливе восторга отец даже вызвался стать импресарио Марики. А уж Эдуард-то твердо держал слово.
И сейчас, три года спустя, как мог он воспротивиться желанию дочери танцевать в «Мулен Руж»? Эдуард, конечно же, согласился. Явившись к мадам Гофман, он не только с воодушевлением дал добро, , но еще и поинтересовался, получит ли его Марика сольную партию — ведь она рассчитывает не только на хороший заработок, но и на признание публики.
«Безусловно!» — заверила его мадам Гофман. И вскоре Марика уже блистала на сцене с венгерским чардашем — сначала в Париже, а затем и в Нью-Йорке.
Что и говорить, Эдуард Рёкк проявил себя неплохим менеджером дочери. Он быстро уяснил: упрямую девчонку бесполезно принуждать. И когда Марике предстояло преодолеть очередную планку, отец лишь как бы невзначай интересовался: «Неужто ты справишься?»
Ей только того и надо было. Едва заслышав эти слова, фройляйн Рёкк с утроенным рвением бросалась доказывать «неверующему» папеньке и всему свету: «Я смогу!»
Она осваивала акробатику, часами оттачивала балетные па и в сотый раз взбиралась на спину норовистой лошади, не желающей подчиняться нетерпеливой наезднице. Этой девчонке любые трудности были нипочем.
Отцу оставалось только выбирать наиболее заманчивые из множества сыплющихся со всех сторон предложений. И когда его дочери одновременно подвернулись роскошное турне по Америке и контракт с киностудией «УФА», Эдуард понял: настал момент помочь Марике определиться с главным в жизни выбором.
«Если мечтаешь быть третьей слева в каком-нибудь ревю — что ж, катись в турне. Но коли хочешь, чтобы твое имя узнал весь мир — тебе в кино», — так Эдуард, к вящему огорчению дочери, грезившей о возвращении в полюбившийся Нью-Йорк, известил, что подмахнул контракт с «УФА».
«Ненавижу кинематограф», — талдычила Марика денно и нощно, пуская в ход испытанное оружие — слезы. В конце концов, осознав, что отцовскую упертость не перешибешь, она решила: «Буду играть так скверно, что они сами меня выставят». И с этой утешительной мыслью отправилась на съемки. К счастью, выяснилось: халтурить она не умеет в принципе…
..Услышав условный стук в дверь, фрау Рёкк поспешно всунула ноги в туфли и, поднявшись, оправила платье. Взмахнув пуховкой, она чуть припудрила лицо. Задержавшись у зеркала на миг, привычным жестом поправила прическу и вышла из гримерки…
За кулисами уже толпились актеры, готовясь к финальному выходу. Осветитель замер у рубильника, рабочий пристроился у каната, поднимающего занавес. Фрау Рёкк оперлась плечом о кулису, чтобы видеть сквозь щель происходящее на сцене…
И не сосчитать, сколько раз в жизни она вот так застывала в ожидании своего выхода…
Взявшись десяток лет назад за мемуары, фрау Рёкк поняла, что при всем желании не сумеет этого припомнить. Когда-то она давала по два-три концерта в день, выступая на разрушенных подмостках и в полуобгоревших залах.
Как-то раз, выглянув в дырку занавеса, она с изумлением обнаружила, что зал до отказа забитыми креслами там и сям раскрыты зонты: хлестал ливень, а крыша практически отсутствовала.
Но тогда ее мало волновали подобные мелочи — лишь бы удалось отработать программу, заработать на хлеб… Целых шесть послевоенных лет она почти не появлялась на киноэкранах…
Вспоминая то время, Марика до сих пор испытывала горечь: ведь именно тогда она была в зените славы! Но режиссеры опасались связываться с актрисой, заклейменной обвинениями в шпионаже и прослывшей фавориткой самого фюрера.
Георг Якоб, ее первый супруг и бессменный постановщик знаменитых «рёкк-фильмов», вообще на пятилетку лишился права снимать как бывший член нацистской партии. То, что при Рейхе все режиссеры «УФА» были обязаны вступить в НСДАП, никого не интересовало…
И Марика колесила по стране, стараясь обеспечить многочисленное семейство: Георга, дочурку, престарелых родителей. Стоит ли удивляться, что однажды малышка Габи, увидев мать, идущую по садовой дорожке к дому, закричала бабушке: «Смотри, какая-то тетя пришла!»
..Марика поняла, что ждет ребенка в сорок четвертом, когда Георг едва-едва подыскал натуру для их новой картины «Женщина моих грез». Отменить съемки? Ни ему, ни ей такая мысль даже в голову не приходила: работать надо, невзирая ни на что.
Все понимали: Германия катится в тартарары, и агитки публика уже не желает смотреть. А за билетами на «рёкк-фильмы» зрители занимали очередь с ночи, запасаясь термосами и складными стульями. Поэтому Георг просто распорядился пошить для жены костюмы разных размеров, учитывая изменения ее фигуры.
А для сцен, намеченных на конец съемочного периода, придумал платье особого фасона, скрадывающее округлившийся животик. Любопытно, догадывались ли русские, целомудренно переименовавшие ленту в «Девушку моей мечты», что главную роль в ней исполняла женщина на четвертом месяце беременности?
Положение, конечно, вносило определенные коррективы в работу, но теперь Марика вспоминала о них с улыбкой… Господи, в каком страхе был Вилли Фроман, когда посреди съемки танца она вдруг взвыла: «Меня сейчас стошнит!» В тот день снимали ключевой эпизод: Вилли сажает Марику на плечи, и они кружатся в облаках…
Фроман по такому случаю приехал на площадку в собственном роскошном фраке. Студийные костюмы казались ему недостаточно щегольскими. Вот только он не учел ни беременности партнерши, ни этих треклятых облаков. Клочья тумана дубль за дублем проносились перед глазами Марики головокружительным калейдоскопом.
И в какой-то момент она осознала: сейчас не выдержит — ее завтрак неминуемо окажется на сногсшибательном наряде Вилли. Вот тогда-то она и закричала.
Фроман дунул с места, как ошпаренный. Испоганить неповторимый фрак, когда магазины Германии стоят пустыми, было бы сущим несчастьем. Перепугавшись, он даже не сообразил, что может попросту опустить Марику на пол.
Так и ворвались в уборную оба зеленые: один от страха, другая от подкатившей дурноты. Пикантность ситуации усугублялась тем, что туалет оказался мужским.
В остальном же съемки прошли без сучка без задоринки. Даже Йозеф Геббельс, извечно критиковавший картины Якоби и Рёкк, на сей раз проявил удивительную снисходительность. Впрочем, в сорок четвертом ему уже было не до кинематографа.
Просмотрев готовый фильм, министр пропаганды лишь шепнул фрау Рёкк, что, по его мнению, испанский танец выглядит чересчур фривольно: «Истинно немецкая женщина не должна так вульгарно вертеть бедрами!»
«Но я ведь венгерка и по-другому не умею», — парировала Марика, вечером за ужином пересказывая разговор мужу. И все же вызвавший неудовольствие Геббельса эпизод пришлось переснять…
А пару месяцев спустя на свет появилась Габи — здоровенькая, пригожая и почти в положенный срок. Хотя можно ли было назвать то безумное время подходящим для рождения малыша…
…Голоса на сцене смолкли, осветитель дернул рубильник, и гром аплодисментов сотряс театр. Эти звуки, прежде казавшиеся Марике волшебной музыкой, более не пробуждали в ней восторга. С тех пор, как полтора года назад не стало ее мужа Фреда Рауля, фрау Рёкк не ощущала былого упоительного воодушевления при выходе на сцену.
Возбуждение, охватывавшее ее во время спектакля, за кулисами испарялось, словно пузырьки из бокала шампанского, превращая игристый напиток в безжизненную кисловатую жидкость…
Впервые приехав в Баден, она была поражена разлитым в воздухе ароматом… Точно так же пахло в Будапеште, когда отец брал их с братом на прогулку. На миг Марике даже почудилось, что папина рука вновь сжимает ее ладонь. Тогда же она решила: они с Фредом непременно построят здесь дом и будут коротать дивные весенние вечера в саду.
Разве могла она вообразить, что Фреду суждено угаснуть в этом самом доме. До последнего дня Марика надеялась на чудо. Верила: живительный баденский воздух поставит Фреда на ноги. И хотя врачи в один голос твердили, что надежды на выздоровление нет, она оставила сцену и увезла мужа из города.
Кормила его с ложечки, часами катала в кресле по аллеям парка. Иногда Фред безучастно молчал сутки напролет, хрипло дыша изможденными легкими. Но в моменты просветления они, устроившись в укромном уголке сада, вспоминали начало своего романа. К тому времени Марика уже отчетливо понимала: Фред Рауль был ее единственным настоящим мужем.
К Георгу Якоби она тянулась скорее как к отцу — он ведь и был почти ровесником Эдуарда Рёкка. Якоби представлялся всемогущим волшебником, повелевающим загадочным миром кино. А Марика оставалась всего лишь пылкой венгерской дебютанткой, неимоверно коверкающей немецкие слова перед камерой.
Вообще-то она много чего умела: танцевала на пуантах, выбивала чечетку, гарцевала на лошади, с легкостью выполняла головокружительные трюки. Но кино требовало иного. Она должна была убедить каждого зрителя, что танцует лично для него, смотрит только ему в глаза и шепчет на ухо удивительные слова хрипловатым голосом.
Не считаясь с усилиями, Георг учил Марику органично существовать в новом, чуждом ей мире кинематографа. Он быстро усвоил: с подопечной нельзя давать слабину. И выжимал из нее семь потов, пока не превратил взрывную пантеру, выросшую на подмостках варьете, в грациозную кошечку, пленяющую с экрана.
Ради их первого совместного фильма фройляйн Рёкк, обожавшей сочные венгерские голубцы, пришлось похудеть на добрый десяток фунтов.
А когда Георг после каждого дубля, осыпая ее руганью, заставлял по двадцать раз повторять перед камерой неподатливые немецкие фразы, Марика не выдержала и отвесила ему пощечину. Все решили: теперь-то Якоби точно выгонит ее со съемок.
Но явившись наутро в павильон, Марика вместо извинений разрыдалась и кинулась режиссеру на шею…
- «Ну-ну, — только и смог вымолвить он. — Ты, конечно, горячая венгерская лошадка, но отнюдь не из худших».
Взбалмошная девчонка странным образом затронула сердце избалованного женским вниманием пятидесятитрехлетнего мужчины. Якоби, всю жизнь менявший молоденьких пассий как перчатки, не сразу признался себе, что видит в Марике нечто большее, чем очередную интрижку.
Он орал на нее перед всей съемочной группой, если барышня умудрялась хоть на полчаса опоздать на студию. А когда однажды она заявила, что вовсе не мечтает о звездном статусе и ей плевать, выйдет ли что путное из их картины, Георг предложил ей убираться к чертям собачьим и попросту вышвырнул из машины на мороз.
В легком атласном платьице и серебристых туфельках она кое-как доковыляла до дома и долго сидела на кухне с кружкой обжигающего пунша, стуча зубами и размазывая по щекам злые слезы.
А когда одумавшийся за ночь Якоби наутро позвонил с извинениями, она оборвала его сбивчивую тираду неожиданным вопросом: «Послушайте, Георг, а вы не хотели бы на мне жениться?»
Якоби почему-то сразу уяснил: Марика не шутит. Он знал — эта взбалмошная «венгерская перчинка» вовсе не сумасбродка, просто такой уж у нее характер. В ней было нечто, чего он прежде не встречал в женщинах: Марика жаждала всего добиться сама и не страшилась трудностей на пути к цели. Вероятно, именно поэтому Георг принял ее предложение.
На склоне лет фрау Рёкк признавалась себе: она ни разу не пожалела, что Якоби стал ее первым мужчиной. Как когда-то отец, Георг сумел понять непростой характер юной супруги. Он приноровился строить их совместную жизнь и работу с учетом особенностей ее нрава.
И нашел в себе силы спокойно, без лишних попреков, отпустить Марику, когда она заявила, что хочет уйти.
Костюмер тронул фрау Рёкк за плечо, безмолвно показывая глазами: пора!
Встрепенувшись, словно боевой конь, заслышавший звуки трубы, Марика взмахнула рукой, кокетливо подхватила подол и живо рванула к рампе, на ходу виляя бедрами так, что легкая ткань платья взлетала при каждом шаге, открывая изящество ее стройных ног. Парнишка у пульта одобрительно цокнул языком…
Овации взорвали зал: «Бра-а-аво, Марика!!!»
Час спустя пожилая дама в свободном свитере и темных брюках сноровисто укладывала в раскрытый кожаный саквояж свой нехитрый актерский скарб: коробку грима, туфли, парик. В опустевшем театре гулко разносились голоса рабочих, разбирающих декорации. Костюм цветочницы Лолы безжизненно обвис на плечиках…
Сунув в сумку старенький термос, фрау Рёкк взяла маленький фотоальбом в потрепанном коленкоровом переплете. Она никогда не отличалась особой сентиментальностью. Всю жизнь в минуты, когда другие предавались бы слезам, она с ожесточением пускалась в новую авантюру.
Что ж, полвека на подмостках кого хочешь отучат от излишней чувствительности. Но почему-то Марика повсюду возила с собой этот старомодный альбомчик, приобретенный в незапамятные довоенные времена в одной из берлинских лавок…
Открывала она его нечасто, относясь к вещице скорее как к талисману. Однако, собираясь на спектакль или гастроли, неизменно совала альбом в сумку.
Когда в сорок пятом они бежали от бомбежек, прихватив лишь пару чемоданов, альбом тоже лежал в ее саквояже по соседству с бутылочкой детского питания для Габи. Правда, снимков в нем тогда было чуть поменьше, чем сейчас.
…Мама, папа, Фреди, Георг, крошка Габи, сама она во время первых гастролей…
Со старой карточки глядела полудевочка-полуженщина, постриженная по моде двадцатых и старательно прикрывающая глаза ресницами, изображая загадочность… Вспомнив свое первое появление за кулисами «Мулен Руж», Марика усмехнулась…
Панталоны, длинные батистовые панталоны с рюшами и оборками, застегнутые на бесчисленные маленькие пуговки — вот что предстало взору танцовщиц труппы мадам Гофман, сбежавшихся поглазеть на новенькую.
Завороженные невиданным зрелищем, они ощупывали кружавчики, хихикали и пихали друг дружку локтями. Не знавшая почти ни слова по-английски и по-французски, Марика мрачно озиралась по сторонам. С ее бельем явно что-то не то, но что?
Ведь в Будапеште такие панталончики носили абсолютно все ее подружки — девчонки из хороших семей. Как же горько рыдала она в тот вечер, сквозь слезы крича маме, что ни за что больше не наденет эти жуткие панталоны…
Но на сей раз мама проявила несгибаемую твердость. И танцовщицам «Мулен Руж» волей-неволей пришлось привыкать к потешным подштанникам фройляйн Рёкк. Впрочем, какая разница, что за белье у девчушки, способной в свои неполные тринадцать выписывать ногами такие немыслимые кренделя?!
Девушки из ансамбля очень быстро привязались к Марике, будто к младшей сестренке. А на Рождество, вместе с ворохом сластей и игрушек, преподнесли ей умопомрачительный сюрприз: шелковые панталончики цвета утренней розы, украшенные роскошными кружевами. Мама, растроганная привязанностью коллег к дочери, вынуждена была сдаться…
Пальцы фрау Рёкк неторопливо переворачивали страницы альбома… В конце под обложку были засунуты несколько потрепанных открыток с кадрами из фильмов. Когда-то, отправляясь куда-нибудь, она неизменно совала в сумочку пачку таких карточек: поклонники подходили за автографом, она доставала открытку и ручку.
Теперь, пожалуй, они годятся разве что для антикварных лавчонок. Марика уже четверть века как отошла от кинематографа. И хоть она по-прежнему была окружена толпами почитателей, последние годы ее автографы чаще всего украшали театральные программки.
Кажется, из всех этих открыток ее любимой был снимок из картины «Женщины — все же лучшие дипломаты»: задорно сдвинутая широкополая шляпа, усыпанная цветами, соблазнительно приоткрытый рот, кокетливо вздернутый подбородок…
А фильм «Алло, Жанин» Марика обожала за то, что в нем ей наконец-то дали вволю повыбивать ее ненаглядную чечетку. Как же роскошно она смотрелась с этой элегантной тросточкой! После премьеры ее пригласили на прием к фюреру. У дверей парадной залы Гитлер с Геббельсом приветствовали гостей.
Мужчины салютовали вытянутой рукой, а дамам полагалось вскидывать ладонь, согнув руку в локте. Переминаясь с ноги на ногу в хвосте очереди, Марика пыталась вообразить себя в блистательном вечернем платье, с воздетой к потолку ладонью. Какая пошлость!
В обычное время ей удавалось избегать этого дурацкого новомодного жеста приветствия, но тут, под очами самого фюрера… Так ничего и не придумав, Марика, приблизившись к Гитлеру, неожиданно для себя самой присела в глубоком реверансе. И фюрер, до того без устали размахивавший рукой, вдруг запечатлел на изящной ручке фройляйн Рёкк галантный поцелуй.
Марика растерялась: вначале она по привычке протягивала каждому мужчине руку для поцелуя, пока ей не объяснили, что в Германии подобная вычурная галантность давно не в ходу. Придет время, и ей еще припомнят и этот поцелуй фюрера, и комплименты, которые он наговорил ей в тот вечер.
Так, Гитлер полюбопытствовал, уж не сама ли она исполняет в фильмах все головокружительные трюки. И услышав, что никаких дублерш ни в единой сцене у Марики от роду не бывало, продолжил: «В таком случае скажите, чудесная фройляйн, чего вы не умеете делать?»
И Марика брякнула: «Правильно говорить по-немецки, мой фюрер!»
Куда уж ей было потом объяснить всем язвительно попрекавшим тем вечером и прочими вечерами, когда она удостаивалась внимания бонз Рейха, что она вообще плохо понимала, чего добиваются эти странные мужчины со свастикой на рукавах.
Марика попала в Германию, когда власть нацистов уже была всеобъемлющей, и, по сути, иной страны она и не знала. К тому же она приехала работать и не желала ничего знать, кроме своей работы. Когда же ей открылась правда, было уже слишком поздно.
Оставалось только вообще прекратить сниматься или хотя бы создать в своих фильмах иллюзию, будто никаких нацистов, сражений и гибели не существует. Она выбрала второй путь и не собиралась ни перед кем оправдываться.
Марика решительно захлопнула альбом и, сунув его поверх прочих вещей, закрыла саквояж… Удивительно, но ей никогда не приходило в голову вклеить в альбом снимок Теодора Нордхауза. А ведь с ним она прожила целых двенадцать лет, и среди них самые тяжкие — послевоенные… Влюбившись в Тео, Марика сама рассказала обо всем Георгу.
И муж признался, что давно готов к подобному повороту. Марике только-только стукнуло тридцать, сам же Якоби уже разменял седьмой десяток. Тео Нордхауз был не худшим выбором: веселый бесшабашный малый, он мастерски играл на фортепиано, аккомпанируя Марике во время ее бесчисленных послевоенных гастролей.
К тому же он оказался истинным джентльменом и никогда не позволял себе переступать незримую грань, отделяющую фаворита замужней дамы от законного супруга. А уж обязанности возлюбленного исполнял и вовсе виртуозно. Фрау Рёкк отлично помнила, как, заслышав шаги входящего в дом Тео, начинала торопливо раздеваться прямо в прихожей.
Со временем страсти несколько улеглись, но расставаться они не спешили. Марика по-прежнему работала с Георгом на съемочной площадке, а Тео поджидал ее вечерами, чтобы сопроводить в очередной ресторан. Так все и тянулось до тех пор, пока на горизонте не возник Фред.
Как-то раз, заглянув в маленькое венское кафе неподалеку от театра, Марика заметила в одиночестве сидящего над остывающей чашкой кофе мрачного мужчину. Приглядевшись, она признала в нем Фреда Рауля, своего партнера по спектаклю «Министерство оскорблено».
Всякий раз, видя его лучистые глаза и обезоруживающую улыбку, она твердила про себя: «До чего же милый у тебя партнер, Марика… Слишком милый, чтобы относиться к нему всерьез»… И вот этот самый «милый Фред» сидит над чашкой кофе с таким скорбным видом, будто готов разбавить его собственными слезами .
Повинуясь неосознанному порыву, Марика опустилась на стул напротив: «У вас что-то стряслось?» Несчастье, приключившееся с Фредом, оказалось довольно заурядным: от него, измучившись бесконечным предательством, сбежала жена, с которой он прожил без малого два десятка лет. И теперь он терзался угрызениями совести.
Марика знала за собой, что умение слушать никогда не значилось в перечне ее добродетелей. Но тут все вышло иначе. Фред рассказывал о своем раскаянии и о брошенной супруге с такой обезоруживающей искренностью, ничуть не пытаясь приуменьшить собственную вину…
Незаметно проболтав почти час, они опомнились, лишь когда настала пора идти на репетицию. Вечером, стоя за кулисами, Марика впервые вдруг подумала, что вполне могла бы полюбить Рауля. Он не был похож ни на одного из мужчин, встреченных ею прежде: ни на отца, ни на Георга, ни на Нордхауза.
Пожалуй, более всего он напоминал… ее саму. Такой же обидчивый, упрямый, порой капризный. И так же, как она, прекрасно понимал: им не суждено быть вместе. Но любовь пренебрегла доводами рассудка.
В смятении Марика кинулась к тому, к кому привыкла обращаться в минуты душевных бурь. Якоби спокойно выслушал ее сбивчивую исповедь и посоветовал… выйти за Фреда.
«Тебе нужен мужчина, который будет принадлежать тебе не только телом, но и душой». Георг знал Марику лучше, чем она сама. Все случилось именно так, как он предсказывал. Никогда прежде она не была так безмятежно счастлива, как в недолгие годы, отпущенные ей с Фредом.
Друзья пеняли: «Ты позволяешь ему слишком много». Но что они понимали в их отношениях! Она простила бы ему что угодно, лишь бы он снова оказался рядом…
Увы, всей ее хваленой энергии, которую так превозносили поклонники, теперь едва хватает на то, чтобы отплясать на сцене канкан и натянуть на лицо улыбку для финальных поклонов… Никакими силами не вернуть Фреда из страны, откуда нет возврата.
Фрау Рёкк приблизилась к окну. В сыром осеннем воздухе мерцали огни вечернего Мюнхена. Капли дождя стекали по стеклу причудливыми узорами, на миг вбирая в себя блики фонарей, чтобы тотчас угаснуть, сорвавшись вниз. Все огни когда-нибудь гаснут.
Порой просто потому, что силы их иссякли… Медленно застегнув пуговицы строгого твидового пальто, Марика погасила свет в гримерной и вышла.
Женщина наших грез, неувядающая Марика Рёкк навсегда покинула сцену в конце восьмидесятых. Она в последний раз предстала на экране в 1988 году, в картине Петера Шамони «Замок Кёнигсвальд». В ней неподражаемая Марика отплясывала буги-вуги с таким неистовым азартом, что, казалось, вокруг пускалась в пляс сама мебель…
