Стыдно ей было, ох как стыдно! Надели платье с огромным вырезом, талию перетянули. Руки велели не прятать, на пальцы нанизали тяжелые кольца. А длинные темные волосы долго пудрили, завивали, взбивали… Глянула Марья на себя в зеркало и расплакалась: кукла какая-то, а не девушка! Как в таком виде показаться людям на глаза? Так и шла под венец, хлюпая носом и роняя слезы.
Стольник Василий Семенович Толоченов держал свой дом по старым правилам. Да и как иначе? Так было при его отце, таких же порядков придерживался дед. Дом делился на две половины: женскую и мужскую. На мужской встречали гостей, обсуждали дела, да и пировали нередко. На женской пряли и вышивали, молились и пели песни.
Две дочери-красавицы подрастали у стольника. Да только увидеть, как они выросли, Толоченову не пришлось – в 1700 году пал под Нарвой, когда шведы разгромили русские войска. Но в благодарность за его верную службу и храбрость, государь Петр I не оставил вниманием семью Толоченовых. Велено было выплатить семье изрядную сумму.
О том, что в Россию пришли новые порядки, Толоченовы узнали и испугались. Повелел царь Петр I рубить боярам бороды. А всем чинам переодеться в польское и немецкое платье… Сначала указ распространялся только на тех, кто появлялся при Дворе. А потом уже начали говорить, что всем пора меняться… Да только как меняться, если вся жизнь прошла по-другому?
— Срам какой, — качала головой вдова стольника Толоченова, — виданное ли дело, что мне, женщине в летах, носить эдакое платье?
Кивком она указала на шелковое недоразумение, которое привезла показать ей родственница. Разве ж это женский наряд? Бесовский! Неужто государь велит, чтобы женщины выставляли напоказ всех себя? Чтобы руки от локтя наружу, будто у нищенок? А что за манера талию утягивать? Как в этом вздохнуть, присесть, как двигаться? Глядя на свою давно поплывшую талию, вдова разозлилась.
Марья не смела войти без разрешения, но на этот раз решила нарушить правила. И вслед за матерью принялась причитать и вздыхать… Мало того, что новое женское платье было противно самим русским традициям, так его еще надо где-то найти!
Шелковые фабрики только начали появляться. Так что все наряды везли пока из-за моря, и стоили они ох как дорого. Это возле Петра крутились люди, которые могли себе позволить такие траты. Прочие неохотно доставали кошельки. И, чем они были дальше от Москвы и строящейся новой столицы, тем медленнее переходили на новое платье.
Но все поменялось в один миг, когда к Толоченовым приехали сваты. Князь Петр Иванович Хованский решил оженить своего сынка, Василия. Отроку было пятнадцать лет, характером славился буйным, поэтому собрался князь его урезонить.
— Я твоего мужа знал хорошо, — сказал он вдове Толоченовой, — человек был дельный и честный. С таким семейством породниться – честь.
— Ну коли так, то и возразить нечего, — отвечала мать Марьи.
Узнав, что ее выдают замуж, девушка испугалась не на шутку. Не думала, что так рано решится ее судьба. О женихе почти ничего не слышала, а вот будущий свекор не понравился ей. Говорил мягко, а глаза злые, холодные. Недаром Петра Ивановича прозвали «Змеем».
Впрочем, до свадьбы князь не дожил. В 1709 году пришел его черед, когда вовсю шла подготовка к венчанию. На три месяца отложили свадьбу, а потом пришла пора держать данное слово.
К Марье накануне венчания привезли дары от жениха – французское платье с кружевами, украшения к нему же и туфли. Только взглянув на это, невеста едва не упала в обморок. А наутро, когда горничная начала наряжать ее, рыдала без остановки.
Стыдно ей было, ох как стыдно! Казалось, что вырез просто ужасный. Вот-вот из него вывалится все ее нутро. Туфли жали, волосы тянули, мяли, так напудрили, что их натуральный цвет потерялся.
— Все готово, барышня. – с сильным немецким акцентом произнесла новая горничная Марьи.
Перед венцом она встретила жениха первый раз. До этого молодой князь Василий приезжал несколько раз, но девушке не позволили даже выйти к нему. Неприлично! Поэтому у алтаря Марья рассматривала его, сквозь пелену слез. Вроде и хорош собой… И ровесник ей…
Праздновали у Хованских широко, по-новому, где мужчины и женщины веселятся вместе. Потом проводили молодых и оставили одних. Марья натянула одеяло до самого носа, боялась вздохнуть, но Василий явился и захрапел. От напитков отяжелел, сразу заснул. Только утром новоявленной княгине выпало исполнить свое предназначение.
В доме мужа все было для Марьи чужим. Устроен он был совсем иначе, чем у нее. Поутру хотела позвать девушек и пойти молиться, но князь Василий не велел.
— К обеду гости съедутся. – сказал он.
Горничная-немка снова нарядила Марью во французское платье, теперь другое. Рыдать уже не было сил, да и глаза опухли. Пришлось, опустив взор, кланяться съезжающимся гостям.
— Не позорься, — прошипел муж.
Она непонимающе посмотрела на него. Кланялась, как прежде – в пояс. А приседать по-новому ее еще не научили!
Село Леоново и 5 тысяч душ принадлежали мужу Марьи. Владения Хованских княгиня осматривала без Василия – вскоре после свадьбы, по указанию Петра I, отослали его на учебу в Голландию. Пока не было князя, Марья потихоньку вернула в дом прежние порядки, знакомые ей с детства. Гостей почти не принимала, до обеда молилась, носила свои девичьи наряды.
А когда вернулся Василий, устроил жене форменный разнос. Это что еще за Домострой в его особняке? Все вернуть, как было. Почему жена его так выглядит? Что за платок на голове, где ее платье?
— Не могу, — бормотала Марья, — хоть бей, но не могу иначе!
Князь снова уехал, и в его отсутствие Марья приняла решение: не жить им вместе. Муж не почитает то, что дорого ей. А она принять его повадок не может. Что же, всю жизнь мучиться?
По возвращении князь Василий Петрович Хованский получил верные сведения, что жена его самовольно ушла в монастырь. Приняла постриг в Страстной обители у ворот Белого города. Ни о чем не жалеет, ни в чем его не винит. А раз постриглась, то князь свободен от брачных обетов.
На следующий год князь взял в жены четвертую дочь вице-канцлера Шафирова, Екатерину. Было у них десять детей, и молодые вполне понимали друг друга. Даже ушли в вечность друг за другом, с разницей в год.
А Марья упокоилась в своей обители в 1729-м. Там, в монастыре, у не было причин лить слезы. Все устроилось к ее радости и покою. Так, как и должно было, наверное, с самого начала.
