Васька Шукшин, вечный заводила с разбитыми коленками и дыркой на локте, сначала просто пялился на это чудо. Потом начал крутиться поближе, то гармонь под окнами заведет, то специально устроит потасовку у Маруси на глазах.
Деревенские девчонки вздыхали по нему, а он строил из себя шута горохового только ради того, чтобы она хоть раз на него посмотрела…
БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО
Василий Шукшин появился на свет летом 1929 года в алтайском селе Сростки в простой крестьянской семье. Когда мальчику исполнилось четыре года, его отца, Макара Леонтьевича, машиниста молотилки, человека работящего и ни в чем не повинного, арестовали.
Обвинили в антисоветском заговоре и больше его никто не видел. Только много позже родственники узнали, что мужчину расстреляли в том же 33-м, в лихую пору, когда по всей стране катилась волна страха и доносов.
Двадцатидвухлетняя вдова Мария Сергеевна осталась одна — с Васей да маленькой Наташей на руках. Поначалу все ждала мужа, надеялась, может, выпустят, оправдают… Но вскоре поняла: нет у нее времени убиваться, нужно кормить детей. Тем более старшему вскоре предстояло идти учиться.
В школе Шукшин слыл отпетым сорванцом. То двойку схватит, то на уроке выкрикнет что-нибудь эдакое. Арифметика ему была неинтересна, цифры казались скучной каторгой. Зато когда дело доходило до литературы и грамматики, тут ему не было равных. Стоило ему только начать нараспев читать Есенина или пересказывать чеховские рассказы, как все вокруг тут же затихали.
А уж если доставал гармошку, среди односельчан поднимался настоящий переполох. Парни присвистывали, девчонки заливались румянцем, а самые смелые пускались в пляс. Многие барышни вздыхали по нему украдкой, но его сердце принадлежало только одной.
ГОРОДСКАЯ ФИФА
Едва семья Шумских впервые въехала в село на подводах, груженых сундуками, стало ясно: это не местные. Их дочь Маруся вышагивала по пыльной деревенской улице в таких нарядах, что девки кусали губы от зависти. Кружевные воротнички, лаковые туфельки, пиджачок с заграничными пуговицами — все будто из другой, недосягаемой жизни.
Еще бы! Отец девочки был председателем сельхозпотребобщества. А уж когда стало известно, что все эти диковины им поставляет дядя-моряк из-за границы, вокруг Маруси сразу возник ореол загадочности.
Васька Шукшин, вечный заводила с разбитыми коленками и дыркой на локте, сначала просто пялился на это чудо. Потом начал крутиться поближе, то гармонь под окнами заведет, то специально устроит потасовку у нее на глазах. Деревенские девчонки вздыхали по нему, а он строил из себя шута горохового только ради того, чтобы Маруся хоть раз на него посмотрела.
И она посмотрела. Не с брезгливостью, не со смехом, а с таким любопытством, от которого у хулигана Шукшина вдруг перехватило дыхание. Может, подкупила его наглость, может, разглядела за грубой внешностью тот самый огонь, что потом зажжет миллионы сердец. Только с той минуты между городской фифой и деревенским сорванцом начались отношения
— Куда это Шумская с голодранцем?- шептались местные бабы.
— Да бросьте, он же без отца растет, вон изба чуть не разваливается!
ИЗ ДЕРВЕНИ НА ВОЛЮ
Окончив семилетку, Шукшин рванул из деревни, будто из тюрьмы, на волю. Автотехникум в городе манил обещанием новой жизни, но там все оказалось не так просто. Преподавателям пришелся не по нраву этот упрямый паренек: слишком резкий, слишком несгибаемый, слишком прямолинейный… Одним словом, не прижился.
Но назад в Сростки не вернулся. Не позволила гордость. Сначала уехал в Бийск, где устроился на стройку. Потом была дорога в Калугу, Владимир… Кем он только не трудился. Грузчиком на заводе, слесарем у станка.
А когда отметил свое 20-летие, отправился служить радистом на Балтийский флот. Там из алтайского паренька потихоньку и начал вылепливаться «тот самый» Шукшин. Еще не писатель и не актер, а идущий вперед человек, даже если под ногами пока только пыльные тракты да чужие города…
УЧИТЕЛЬ
Возвращался из армии Шукшин уже не тем бедовым парнишкой, что уходил, а с выправкой, твердым взглядом и мыслями о будущем. Первым делом сдал экзамены на аттестат зрелости. И только потом задумался о профессии.
— А не хочешь ли, Василий, литературу преподавать?- вдруг предложил ему директор Сростинской школы.
— Да я сам-то с тройкой по русскому!- схватился за голову Вася.
Но обещал попробовать. И оказалось, что дети его обожают. Не учитель, а сказочник какой-то! На уроках вместо сухих правил — живые рассказы про Тургенева, как про соседа; про Гоголя, будто вчера в кабаке с ним сидел.
Еще на флоте, в перерывах между вахтами Шукшин начал строчить рассказы. Теперь же сростинские ребятишки стали его первыми критиками. После уроков собирались в классе:
— Василий Макарович, ну, почитайте еще!
И он читал. Простые истории про таких же, как они, деревенских. Про любовь, про горе, про то, что больно и радостно. Дети слушали, затаив дыхание, а потом разбегались по домам пересказывать родителям.
Все свои уроки он строил не по программе:
— Сегодня, братцы, сочинение пишем. Тема: «Как я вчера с речки шел и что видел.
А сам садился за последнюю парту и тоже писал. Потом зачитывал вслух. Класс покатывался со смеху. Иногда доставал гармонь, и вместо урока начинался настоящий праздник. Директор вздыхал, но закрывал глаза: результаты-то были. Дети бежали в школу вприпрыжку.
Эти два года стали для Шукшина важнее любого института. Здесь он понял главное: писать надо так, чтобы тебя понимали самые простые люди. Те, кто пашет землю, вкалывает на заводах и фабриках, растит хлеб.
А еще, что самое важное в жизни — это честность. Перед собой. Перед словом. Перед памятью отца, которого он почти не помнил, но в чьих глазах на единственной сохранившейся фотографии читалась та же самая упрямая правдивость.
***
Маша Шумская была Васе верна. Дождалась из армии. Ждала, пока он перестанет метаться между работой и мечтой. К тому времени она уже и сама стала учительницей. Окончила педучилище и вернулась в родные Сростки. В ту самую школу, где теперь работал Шукшин.
Говорили, что Маруся была без ума от него. Настолько, что в те строгие времена позволяла себе больше, чем полагалось невесте. Да они и не скрывались. Ходили под руку по всему селу, смеялись так, что бабушки крестились, а парни завидовали. Свадьба была делом решенным.
Но Москва не давала Шукшину покоя.
— Я должен попробовать, – говорил он Маше. — Не могу всю жизнь просидеть здесь, даже ради тебя.
Девушка плакала, но понимала. А Мария Сергеевна, не раздумывая, продала корову — последнюю надежду на сытость.
— Поезжай, сынок. Мы справимся.
АЛТАЙСКИЙ МЕДВЕДЬ
В Москве Шукшин появился как герой собственного будущего рассказа, растерянный, но упрямый. По легенде, сразу с вокзала он отправился во ВГИК, даже не оставив чемодан. Но в приемной комиссии, увидев коренастого парня в выцветшей гимнастерке, усмехнулись.
— Вы хоть понимаете, что такое кинематограф?
Ответ пришел сам собой. Он начал читать и сразу с собственных рассказов. Грубоватый голос заполнил аудиторию. А когда закончил, в зале наступила тишина. Члены комиссии сидели, не шелохнувшись. Один из них замер с поднятым карандашом, забыв делать пометки. Другой машинально поправлял пенсне, не отрывая взгляда от паренька.
Тишина эта была особого свойства — не пустая, а насыщенная, будто после хорошего рассказа у костра, когда все задумываются о чем-то своем, но важном. Даже часы на стене обычно такие бойкие, словно стеснялись нарушить этот момент своим тиканьем.
Шукшин готовился к актерскому, но его зачислили на режиссерский к Михаилу Ромму. Сам он потом смеялся:
— Я, мужик, даже камеру в руках не держал, а тут — кино снимать!
Но учился яростно. В библиотеке пропадал ночами, конспекты писал до кровавых мозолей. Когда другие обсуждали Бунюэля, он молча курил в углу, запоминая каждое слово.
Сокурсники — Тарковский, Митта — дети интеллигенции, говорили на другом языке. Шукшин же оставался тем самым «Васькой»:
— Ты зачем сапоги в мастерскую надел? — смеялись над ним.
— Чтобы ноги не замерзли, — отвечал просто.
Он презирал их богемные посиделки с вином и стихами, но ходил, зная, что без этих людей дорога в кино закрыта. А на занятиях по режиссуре ставил сцены из деревенской жизни так, что у городских преподавателей захватывало дух.
— Откуда у вас эта… жестокость? — спрашивал Ромм.
— Из правды, — отвечал он.
Шукшин принес во ВГИК ту самую «мужицкую» Россию, которую столичные жители видели только из окна поезда. И ненавидел себя за то, что вынужден был играть по их правилам.
СВАДЬБА И ПЕРВАЯ РАЗМОЛВКА
В родные Сростки теперь уже студент второго курса главного киноинститута страны приехал чуть ли не национальным героем. И первым же делом повел Марусю в сельский совет. Расписались быстро, без особых церемоний. А после отправились в дом жениха на первую брачную ночь.
— В Москву со мной поедешь, — горячо обнимая молодую жену, прошептал Василий — Снимем комнату, я подрабатывать буду…
— Вась, какая Москва? Ты там сам на птичьих правах. Обустройся сначала, а потом уж и меня зови, — покачала головой та.
Лицо Шукшина потемнело. Все, что копилось годами — и обида на ее «барские» манеры, и злость на ее отца, отсидевшегося в тылу, когда его собственного расстреляли, тут же вырвалось наружу.
— Вот это я женился! — сорвался он, сжимая кулаки. — Неровня мы вам, Шумским, да? Твой батя под бронью отсиживался, а ты в нужде ни дня не жила!
Новоиспеченная жена побледнела. Она не ожидала такой ярости от человека, который только что называл ее своей судьбой.
Помирились супруги только через несколько дней. Василий принес Марусе букет полевых цветов, она испекла его любимые шаньги. Но что-то между ними надломилось. Обратно в Москву наш герой уезжал один.
