«Она была чистый носорог, и эти фестончики, которые она носила всю жизнь!». История жены «не по мерке»

Так как восхищаться было нечем, он восхищался тем, что она сама моет полы…

Друзья Бориса, московская богема 1930-х годов, считали, что его новая пассия ему «не по мерке». Все сравнения были лишь в пользу его законной супруги. В то время, как он давно страдал в браке от бытовой неустроенности.

К своим сорока годам Пастернак имел семью, где подрастал сын, однако сам поэт продолжал жить как студент: неприкаянно, неуютно, тесно. Он все чаще называл достигнутое им «черновиками» и мечтал о чем-то более серьезном, настоящем…

Зинаида была женой его друга, выдающегося пианиста Генриха Нейгауза, красивая и одновременно по-земному простая. Существовала в ее природе какая-то гармония, в том числе и с советской жизнью, которую поэт давно искал и не находил среди дам своего круга.

Они сходились долго и болезненно, разрушая собственные семьи, но только рядом с этой женщиной Пастернаку вновь хотелось жить и творить: «Любить иных — тяжёлый крест, а ты прекрасна без извилин…», — писал он о ней, одновременно сбрасывая с себя груз прошлых непростых отношений.

«Я для вас буду писать проще!»

Зинаида, тридцатилетняя мать двоих детей, впервые познакомилась с Пастернаком в 1928 году заочно, через общих друзей — семью Асмус. Однажды они пришли в гости к Нейгаузам с томиком его стихов, который тем вечером зачитали до дыр.

Разошлись далеко за полночь, оставшись в полном восторге от таланта поэта. Все, кроме Зинаиды. На нее эти стихи не произвели никакого впечатления: они «казались ей какими-то непонятными. И она, не стесняясь, прямо говорила об этом».

Через год судьба вновь свела мадам Нейгауз с Пастернаком. На этот раз их представили друг другу лично. Борис оказался довольно обаятельным мужчиной с горящими глазами. Он был немного взволнован и его речь звучала замысловато. Зинаиде «показалось, что как личность он выше своего искусства». А поэт, похоже, был сражен с первого взгляда:

— Я для вас буду писать проще! — с энтузиазмом пообещал он.

У самой же Зинаиды Николаевны остался от той встречи неприятный осадок: «Мне очень не понравилась жена Пастернака, и это перенеслось на него». Наметанным взглядом она сразу разглядела в этой паре некое соперничество.

Евгения Владимировна, так звали супругу, могла прилюдно одернуть Бориса, спорила с ним, часто была резка и совсем не излучала теплоту и заботу. Однако в масштабе личности Зина явно проигрывала этой женщине, и это также не скрылось от ее глаз. Елизавета Черняк, ученица Нейгауза, впоследствии написала об этом так:

Женя была Пастернаку по мерке. Зинаида Николаевна была человеком несравненно меньшего калибра.

«Чувствую, что мне недолго быть Женей Пастернак»

Женя Лурье была особой творческой с взрывным характером, художницей-портретисткой. На тот момент их с Пастернаком браку было уже семь лет, подрастал сын, однако жили они по-прежнему достаточно бедно и неустроенно. Их узкая как пенал квартирка поражала неуютом и «производила впечатление нежилой: мебель в чехлах, никаких мелочей, пустые стены».

Семья отчаянно нуждалась в деньгах. Борис брался за любую работу, но львиную долю времени, предназначенного для творчества, у него съедал быт. Обустройством семейного очага больше приходилось заниматься именно ему.

Он неплохо готовил, самостоятельно нафталинил зимние вещи, любил прибраться в квартире, периодически натыкаясь на расставленные повсюду мольберты Евгении. Иногда ему казалось, что жена совершенно напрасно часами простаивает за ними:

У меня за годы жизни с ней развилась неестественная, безрадостная заботливость, часто расходящаяся со всеми моими убежденьями и внутренне меня возмущающая, потому что я никогда не видел человека, воспитанного в таком глупом, по-детски бездеятельном ослепляющем эгоизме, как она.

Домашняя рутина и безденежье все больше раздражали, поэт становился их заложником, но даже мысли о разрыве с Евгенией он в то время не допускал. Супругу же с самого начала терзали предчувствия. Она всегда настолько боялась потерять свою душевную самостоятельность, что все время как-то внутренне отталкивалась от Бориса.

Однажды ее спросили, почему она назвала сына своим именем, ведь это считалось дурной приметой, и художница ответила:

— Хочу, чтобы был настоящий Женя Пастернак. Чувствую, что мне недолго быть Женей Пастернак.

«Так как восхищаться было нечем, он восхищался тем, что она сама моет полы…»

У Генриха Нейгауза и Пастернака обнаружилось множество общих интересов, они могли часами беседовать о музыке и философии. Следующим летом решено было вместе отправиться отдыхать под Киев, к ним присоединились и Асмусы.

Арендовать там для всех дачи поручили Зинаиде Николаевне — как самой практичной. Семью Пастернака она, памятуя о своей неприязни, поселила подальше, чтобы реже с ними видеться. Однако расстояние не стало преградой для зарождающегося романа.

Лето выдалось жарким. Евгения, как обычно, писала свои этюды и ничего вокруг не замечала, а Борис отправился навестить Нейгаузов, где застал Зинаиду врасплох — моющей полы на веранде. Босая и растрепанная, она слегка смутилась. А поэт от ее вида пришел в восторг:

— Как жаль, что я не могу вас снять и послать родителям карточку! Мой отец — художник — был бы восхищен вашей наружностью!

Пастернак стал частым гостем у Нейгаузов. Генрих Густавович испытывал к нему неподдельную симпатию, а Борис, участвуя в их долгих философских разговорах, начал всё чаще заглядываться на его супругу, каждый раз вгоняя ее в краску.

Ее необычная красота, доставшаяся от матери-итальянки, притягивала. Зина предпочитала слушать, нежели говорить. Она стала тем спасительным маяком для поэта в сложный период его жизни:

…десять раз на дню я поражаюсь тому, как хороша З.Н., как близка она мне работящим складом своего духа, работящего в музыке, в страсти, в гордости, в расходовании времени, в мытье полов…

Позже Анна Ахматова язвила по этому поводу: «Так как восхищаться было нечем, он восхищался тем, что она сама моет полы…»

«Женя гораздо умнее и развитее ее, может быть, даже образованнее»

Зинаида Николаевна, как бы случайно, все чаще стала встречать Пастернака в лесу, где обычно собирала сучья для растопки печки. Поначалу это ее раздражало, а потом она поняла, что и сама ждет этих совместных прогулок. Борис много рассказывал о своей жизни, о детстве, о том, что его жена совсем не умеет растапливать печь…

Я с ней церемонюсь гораздо меньше, чем было с Женей, не только потому, что, может быть, люблю ее сильнее, чем любил Женю (мне не хочется допускать этой мысли), но и оттого, что к Жене всегда относился почти как к дочери, и мне всегда ее было жалко.

Женя гораздо умнее и развитее ее, может быть, даже образованнее. Женя чище и слабее ее, и ребячливее, но зато тем вооруженнее шумовым оружием вспыльчивости…

Несмотря на очевидные преимущества законной жены, Пастернак понимал, что ему хорошо совсем с другой женщиной — равной ему «каким-то эмоциональным опытом, возрастом крови». Зину он не жалел, он ею восхищался.

Словно в ответ на это восхищение Зинаида Николаевна посвятила Бориса в свою тайну. На самом деле, она никогда не была образцом целомудрия. Еще до встречи с Нейгаузом у нее, совсем юной, случился страстный роман со своим женатым кузеном, сорокалетним отцом двоих детей.

Он снял комнату в номерах неподалеку от ее института, и Зина приходила туда после занятий в образе загадочной дамы под черной вуалью. Такая жизнь была ей в удовольствие, пока она не встретила Генриха. Кузен потом валялся в ногах, умоляя ее остаться с ним, а через год умер от сыпного тифа.

На Пастернака эта бульварная история произвела впечатление, много позже он отразил ее в своем романе «Доктор Живаго».

«Прошлогоднее унынье и дела зимы иной»

Лето закончилось и семьи возвратились в Москву. Зина и Борис проговорили всю дорогу в поезде, а через несколько дней Пастернак появился на пороге их квартиры в Трубниковском переулке:

Он зашел в кабинет к Генриху Густавовичу, закрыл дверь и они долго беседовали. Когда он ушел, я увидела по лицу мужа, что что-то случилось… Оказалось, Борис Леонидович приходил сказать ему, что он полюбил меня и это чувство у него никогда не пройдет.

Он еще не представлял себе, как это сложится в жизни, но он вряд ли сможет без меня жить. Они оба сидели и плакали, оттого что очень любили друг друга и были дружны.

Когда Пастернак ушел, супруг поинтересовался у Зинаиды, каков будет ее выбор. На что она только рассмеялась, пообещав, что будет видеться с Борисом как можно реже, чтобы избежать таких щекотливых ситуаций в будущем. Однако зима следующего 1931 года оказалась непростым испытанием для всех участников этой драмы.

Тем январем Нейгауз уехал на гастроли в Сибирь, а Пастернак снова появился на пороге их квартиры. Он признался Зине, что еще месяц назад ушел от жены и теперь живет у друзей. С тех пор поэт стал приходить все чаще, засиживаться все дольше, пока в одну из холодных зимних ночей не остался до утра…

И даже после этого Зинаида не спешила оставлять супруга. Начался период неопределенности, который мучил всех. Генрих об измене узнал, но, связанный обязательствами, прекратить свое турне по стране не мог. Каждый раз он оставлял жену в Москве, зная, что Пастернак где-то рядом.

Однажды Зинаиде Николаевне пришла телеграмма из Киева: их общая знакомая сообщала о психическом срыве у Нейгауза и просила ее приехать. Как-то после очередного концерта он в отчаянье ударил кулаком по клавишам и разрыдался на глазах у всей администрации.

Генрих Густавович и сам не был верным мужем. Незадолго до появления в их жизни Пастернака его давняя поклонница Милица Соколова-Бородкина родила от него дочь. Зинаида об этом знала и никак не могла простить. И все же, примчавшись тогда в Киев, она приняла решение сохранить семью и возобновила супружеские отношения с Нейгаузом.

Борис все это время забрасывал возлюбленную многостраничными письмами и в конце концов покорил ее «силой своей любви и глубиной интеллекта». Зинаида окончательно порвала с супругом и уехала с Пастернаком на отдых в Грузию.

Через год они поженились. Генрих Густавович тоже не остался в одиночестве — он сошелся с матерью своей внебрачной дочери, но жил с ней без любви.

«Тишину шагами меря, Ты, как будущность, войдёшь»

С первой женой Пастернак разводился очень трудно, с шантажами и истериками, несмотря на то, что они давно не жили вместе. Евгения вдруг заявила свои права на Бориса и требовала, чтобы «Зина вернулась на свое место». Однако всегда мягкий и податливый ее манипуляциям супруг уже принял свое твердое решение:

Я их люблю, – писал поэт своей сестре об оставленной жене и сыне, – и мог бы к ним возвратиться, если бы мне можно было совершать подвиги. Но еще большею любовью я люблю Зину и ни ей, ни кому еще я не могу объяснить отличья этих чувств и их несчастной совместимости.

Зинаида Николаевна была женщиной волевой и отнюдь не глупой, ее мудрости хватило это пережить. Какое-то время они с Борисом еще мучились от неразрешенного квартирного вопроса, но потом жизнь вошла в свою колею.

Пастернак был поражён её хозяйственностью и простотой. Зина окружила его заботой, вкусными обедами, идеальным порядком, обеспечив тем самым «жизнь столь удобную для работы, как он этого никогда не знал».

Я совершенно счастлив с Зиною. Она очень простой, горячо привязывающийся и страшно родной мне человек и чудесная, незаслуженно естественная, природно сужденная мне — жена.

Они замечательно дополняли друг друга. Зинаида была дисциплинирована и остра на язык, легко справлялась со всеми жизненными невзгодами, рядом с ней Борису снова захотелось писать, в том числе и о своей музе:

Ты появишься из двери

В чём-то белом, без причуд,

В чём-то впрямь, из тех материй,

Из которых хлопья шьют.

В 1938 году родился их общий сын Леня, а сам Пастернак к тому времени уже был назван «одним из лучших современных советских поэтов».

Это был самый страстный и трепетный роман в жизни Пастернака, который он сам считал «вторым рождением», но случилось в его жизни и рождение третье…

«Я страшно скучаю по тебе и почти плачу…»

Годы войны многое изменили в отношениях супругов Пастернак. Зинаида с детьми отправилась в эвакуацию, а Борис Леонидович остался на их даче в Переделкино. На фронт 51-летнего поэта по состоянию здоровья не взяли, но он все-таки оказался там в 1943 году в качестве военного корреспондента. Все это время без заботы жены он очевидно тосковал:

Когда тебе не пишут, ты бушуешь, что тебя все забыли, а когда тебе говорят, что ты любушка и Ляля и что без тебя жить нельзя, ты досадуешь, что это только чувства, а не гонорар за несколько газетных фельетонов. Я страшно скучаю по тебе и почти плачу, когда пишу это…

Адик

Находясь в то время под Свердловском, Зинаида Николаевна переживала, пожалуй, самую страшную трагедию в жизни. Тяжело заболел 19-летний Адриан (Адик) — один из ее сыновей от Нейгауза. Костный туберкулез у юноши обнаружили еще до войны: последствие нелепой детской травмы.

К 1944 году начались осложнения и Адик уже не ходил, лишившись ноги. Перевезти его, неподвижного, в столицу — было задачей почти непосильной, но Зинаида на это решилась. В Свердловске на поезд их посадил бывший муж Генрих Густавович, он так и не смог забыть свою первую супругу, а в Москве встретил Пастернак.

Адриана тут же отправили в санаторий, но лечение не помогло. В апреле 1945-го, за две недели до Победы, он скончался на руках у Зинаиды.

«Еще вопрос, кто раньше умрет»

Несчастная мать была убита горем, которое особенно остро ощущалось на фоне всеобщего ликования страны – ведь победа была все ближе, с фронта все чаще приходили радостные вести, наши войска брали новые и новые немецкие города.

Зинаида не могла смириться с потерей сына и еще долго, накрывая на стол, ставила прибор и для Адриана – так он как бы присутствовал рядом с ними в Переделкино.

Зинаида Николаевна тогда тяжело заболела и стала выглядеть настолько плохо, что близкие подумали — она может что-то с собой сделать.

Подруга Ирина Асмус, которая и познакомила ее с Пастернаком и, по слухам, сама была когда-то в него влюблена, предложила написать завещание. Их общему сыну Лене было всего восемь лет и кто-то должен был позаботиться о нем, если Борис Леонидович решит снова жениться.

Асмус почему-то казалось, что в таком случае ему будет не до ребенка, и была готова взять воспитание Лени на себя (а, может, и не только Лени). Но Зинаида резко прервала подругу:

— Еще вопрос, кто раньше умрет!

«Она была чистый носорог…»

Зинаида Николаевна была убеждена, что постигшее ее несчастье — это расплата за уход от Нейгауза. В то время их супружеские отношения с Пастернаком практически прекратились:

Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными и я не всегда могла выполнить обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдала свои позиции жены и хозяйки.

На фоне энергичного и моложавого супруга Зинаида все больше походила на раздражительную, волевую старуху «с плечами борца». Современники описывали ее как «грузную женщину с тяжелым, огрубевшим лицом». На это обратила внимание и гостившая у Пастернаков Лидия Корнеевна Чуковская:

Она была чистый носорог, и эти фестончики, которые она носила всю жизнь!

«Так надо было жить в молодости, а не на шестом десятке»

Сам Пастернак был потрясен смертью Адриана, он всегда любил его как родного сына и теперь безутешно рыдал от отчаянья. Это состояние «крайней нервной расшатанности» усугубилось вестью из-за границы о кончине отца поэта.

В письмах сестре Борис признавался, что на фоне постигшего его горя и обострившегося нездоровья он вдруг почувствовал «какой-то задор», «прилив непонятного юмора, неистребимой веры»… Хотя обстоятельства были далеко не самыми благоприятными, перемены уже стучались в его дверь.

После войны Пастернак приступил к своему первому большому роману. Вновь, как и 16 лет назад перед встречей с Зинаидой, его стали терзать мысли о том, что он слишком часто разменивался по мелочам, а самого главного до сих пор не создал.

Борис был убеждён, что выразить это главное он способен лишь предельно простой и ясной прозой. Так в 55 лет он опять все начал с чистого листа:

Живу я очень странно последние годы. Так надо было жить в молодости, а не на шестом десятке. Да-да, во всех отношениях. Так надо было жить давно когда-то. И писать, как я пишу, лет 40 назад.

«Доктора Живаго» Пастернак писал десять лет. В ранних его редакциях главная героиня Лара предстает жгучей брюнеткой с итальянской фамилией. Это была явная отсылка к ее прототипу — Зинаиде Николаевне. Однако позже Лара становится блондинкой, а это значило только одно — в жизни Пастернака появилась новая муза.

«Она и есть Лара моего произведения…»

— От этой дамы он взял только наружность, а судьба и характер списаны с меня буквально до мельчайших подробностей, — говорила мадам Пастернак, не желая уступать сопернице даже в мелочах. Не прошло и года, как она узнала о ее существовании по записке, которую нашла, убираясь на столе супруга.

— Ну если это тебе льстит, Зинуша, то — ради Бога: Лара — это ты, — отвечал ей Борис. Свой роман он практически не скрывал, однако что-либо менять в своей жизни не спешил.

С 34-летней секретаршей Ольгой Всеволодовной Ивинской Пастернак познакомился в конце 1946 года в редакции журнала «Новый мир». Зинаида Николаевна вспоминала о ней так:

Она сообщила, что вдова, её муж повесился и у неё двое детей: старшей девочке 12 лет, а мальчику 5. Наружностью она мне понравилась, а манерой разговаривать – наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей.

Обладая лёгким характером, Ольга была предана Борису Леонидовичу до навязчивости. Она всегда смотрела на него с обожанием, но не стеснялась манипулировать им и устраивать сцены.

Ивинская со всей ее взбалмошностью как-то очень плавно вошла в его жизнь, эгоистично заняв собою все его духовное пространство. Пастернак не заметил, как без памяти влюбился, и дальнейшего существования без «Олюши» он уже не представлял:

Она и есть Лара моего произведения… Она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней незаметно, что она в жизни перенесла… Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела… Это единственная душа, с кем я обсуждаю, что такое бремя века.

«…а жене остается один декорум…»

Ближний круг литератора поначалу не воспринял Ольгу Всеволодовну всерьез — так, «какая-то машинистка». Однако видя, как она вцепилась в него мертвой хваткой, забили тревогу. Многие замечали, что Ивинская — патологически лживый человек, но убедить Пастернака прекратить эту связь не представлялось возможным:

— Он этому все равно не поверит. Она в слезах бросится к нему и скажет, что ее оболгали, — констатировала Лидия Чуковская.

Ивинскую откровенно не любили, считали аферисткой и за ее спиной в выражениях не стеснялись: «В Консерватории он был вместе с какой-то толстой, румяной, с волосами, крашенными перекисью, особой…».

Окружение Пастернака давило на него, но быть с Ольгой — это было прежде всего его решение, которое он принял сердцем, как и много лет назад в истории с Зинаидой. Правда, на этот раз окончательного выбора он так и не сделал:

Я весь, и душа моя, и любовь, и моё творчество, всё принадлежит Олюше, а Зине, жене, остаётся один декорум, но пусть он ей остаётся, что-то должно остаться, я ей так обязан.

«Брошенной женой Пастернака я не буду. Я буду только его вдовой»

Зинаида Николаевна испытывала чувство вины за случившееся и по-своему оправдывала мужа: «я забросила Борю, он почти всегда был один». Однако с участью своей не смирилась, периодически устраивая скандалы Пастернаку, после которых он не раз давал ей обещания не видеться с Ольгой и все время их нарушал. Зинаида же твердо решила бороться за семью до конца:

Брошенной женой Пастернака я не буду. Я буду только его вдовой.

Ольга Всеволодовна «никогда не могла понять, как можно лишить поэта женского тепла». Борис почувствовал в этой женщине настоящую поддержку для себя. Если Зинаида никогда глубоко не погружалась в его творчество, то Ивинская всегда пылко отстаивала литературные интересы Пастернака.

Роль роковой красавицы была чужда законной супруге. Она видела свое предназначение в том, чтобы создать такую атмосферу в доме, в которой муж мог бы работать. Борис по-прежнему ценил этот комфорт, а потому всегда возвращался к домашнему очагу. Но однажды Зинаида чуть не победила соперницу.

«Ее геройству и выдержке я обязан своей жизнью»

В октябре 1949 года Ольгу арестовали. Кажется, причиной стали какие-то махинации в журнале «Огонек», хотя Пастернак был уверен, что это из-за него: «ее геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тем, что меня в те годы не трогали».

Он тут же взял опекунство над всей ее семьей. Из тюрьмы Ивинская сообщала, что ждет ребенка, Борис был готов принять и его, но «неожиданно» у нее случился выкидыш.

Пастернак собирался прекратить эти отношения, но в мае 1953-го Ольга Всеволодовна вышла по амнистии и тут же разыскала Бориса Леонидовича. Вместе с дочерью она поселилась недалеко от его дачи в Переделкино и полностью взяла на себя все хлопоты, связанные с новым романом. Писатель как раз его заканчивал:

Верстка, правка, переписка и, наконец, вся эпопея с «Доктором Живаго» — всем этим вершила я.

«Бориса Леонидовича больше нет. Существует одна только Ольга Всеволодовна»

Пастернак после инфаркта практически безвылазно сидел на даче, а Ивинская вела все его литературные дела, стала его агентом и полноценным секретарем. Все новости из Москвы сообщала ему только она:

Ольга Всеволодовна – это все равно, что я, это душа моя, это моя вторая жизнь, и то, что говорит Ольга Всеволодовна, – это говорят мои уста.

На что законная супруга произнесла фразу, ставшую крылатой:

Бориса Леонидовича больше нет. Существует одна только Ольга Всеволодовна.

Зинаида Николаевна продолжала вести себя так как будто ничего не произошло. Пастернак открыто жил на два дома, но по-прежнему был внимателен к супруге и ее все устраивало. Однако Ивинская не смирилась со своим положением любовницы известного писателя, «нет-нет да предъявляла какие-то свои на него бабьи права», представляясь женой.

«Боря, ты как хочешь, а мы с детьми никуда не поедем. Это наша страна»

В конце 1950-х Пастернак издал свой роман за рубежом, ему присудили Нобелевскую премию и с тех пор началась травля писателя в СССР. Опасаясь за свою судьбу, от него тогда многие отвернулись и даже советовали эмигрировать. Зинаида неожиданно поддержала эту идею.

— С тобой и с Леней? — спросил Борис.

— Ни в коем случае, я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально.

— Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду, — Пастернак понимал, что возможно супруга приносит и себя, и сына в жертву ради него. Да он и сам не хотел покидать родину.

«…теперь это совсем лишнее»

За год до своей смерти 69-летний Борис Леонидович все-таки решился оставить Зинаиду, но неожиданно передумал, чем сильно разозлил Ивинскую.

Вскоре Пастернак тяжело заболел, его состояние требовало постоянного сложного ухода. Зинаида Николаевна все делала сама, никого не подпуская к супругу. Да он и сам не стремился кого-либо видеть, кроме своей семьи.

— Если ты хочешь, чтобы к тебе приходили из деревни, я уеду на нашу московскую квартиру, — предложила однажды Зинаида, намекая на Ольгу.

— Не нужно, теперь это совсем лишнее, — ответил ей муж.

С Ольгой Всеволодовной они теперь общались письмами, на дачу ее не пускали. Иногда она приходила и часами стояла у забора, чтобы поймать и расспросить кого-то из медсестер, выходящих из дома. Одна из них и сообщила, что Борис Леонидович скончался.

В день похорон Ивинская снова явилась на дачу, где долго и чересчур театрально сидела на крыльце. В дом ее так и не пустили. Единственным, кто тогда подошел к ней и поцеловал руку как вдове — оказался Константин Паустовский.

Две вдовы

Многие ведь избегали «гражданскую вдову» и чисто из инстинкта самосохранения. Через несколько месяцев после похорон Ольгу Всеволодовну снова арестовали, имя Пастернака больше не защищало ее, а власти она оказалась не нужна.

Ее судили за контрабанду, якобы Ивинская неоднократно получала таким способом гонорары Бориса Леонидовича из-за границы. Дали 8 лет, но вышла она снова досрочно. Умерла в 1995 году, прожив остаток жизни в московской квартире, купленной на полагающееся ей от «Доктора Живаго».

В конце 1960-х годов зарубежные гонорары за книгу после длительных споров были распределены между всеми наследниками Пастернака, включая Ольгу Ивинскую. На тот момент официальной вдовы писателя уже не было в живых.

Через год после смерти супруга у Зинаиды Николаевны случился инфаркт. Тогда она осталась практически без средств к существованию и прожила еще пять лет в весьма стесненных условиях:

Очень тяжело на старости лет оказаться необеспеченной, без пенсии и не иметь уверенности в завтрашнем дне и не знать, как расплатиться с долгами…

Скончалась Зинаида Николаевна в 1966 году от той же болезни, что и Пастернак, – от рака лёгких. Ее первый супруг Генрих Нейгауз ушел на два года раньше. В последнее время они часто встречались уже как два старых добрых друга, оставаясь очень близкими людьми. Но, кажется, Генрих Густавич до самого конца так и не разлюбил свою Зинаиду.