«Незнакомка» (на самом деле, «Неизвестная») висела на стене в каждой второй, наверное, советской квартире. Для этой картины позировала дочь художника – сама художница – Софья. Но об этом, как и о её судьбе, обитателям советских квартир не говорили — очень уж неудобная биография была у Софьи.
Софья и представить не могла, что ранняя смерть отца — ещё не самое больше и не самое страшное горе в её жизни.
Была любимицей отца
Софья родилась в шестидесятых годах девятнадцатого века — время, пронизанное девичьим бунтом. Прогрессивная молодёжь — учёные, врачи, художники — бунт поддерживали и ждали светлого будущего, где женщина будет свободна и сможет сделать карьеру.
Вот и глядя на маленькую Софью, Иван Крамской видел её не абстрактной мамой и женой, а… возможно, продолжательницей династии художников Крамских. Сам Крамской тогда бы стал основателем династии: он-то был писарем и бывшим писарем.
Единственная дочь среди толпы сыновей, Софья быстро стала «папиным баловнем». Особенно нежно к ней и старшем брату стали относиться после смерти двух младших братьев, одного за другим, в малом возрасте. Нельзя сказать, что каждый каприз их исполнялся — но к их желаниям относились серьёзно.
И на обоих с малых лет возлагали большие надежды, которые они, надо сказать, чуть позже выполнили. Правда, старший Сонин брат стал не художником, а архитектором.
Хотя кисть и краски Соня держала в руках с малых лет, настоящим прорывом для неё стал период смерти отца.
Первая большая работа — его портрет незадолго до кончины. Другой известный портрет её кисти — и один из самых выразительных, одного из Великих князей в образе Гамлета — приходится как раз на год смерти отца, на 1887.
Предсмертное состояние Ивана Крамского, его уход, скорбь по нему — да, порой художники раскрываются в горе, а не в любви. Порой им для того, чтобы ожило, зажило накопленное мастерство, нужно большое и страшное потрясение. Но Софья и представить не могла, что это ещё не самое больше и не самое страшное в её жизни.
Софья и любовь
Расцвела Софья Крамская очень рано. Уже в пятнадцать лет привлекала поклонников — и помолвилась с Сергеем Боткиным, сыном «того самого», молодым врачом. Впрочем, Сергей скоро влюбился в лучшую Сонину подругу, Сашу Третьякову, и помолвка расстроилась. За девушкой, которая всё больше входила в цвет, бросились ухаживать молодые люди.
Среди них был, например, художник Альберт Бенуа, родственник Зинаиды Серебряковой — но ему было уже тридцать, так что Софья на него и не глядела. Впрочем, и на других не очень (Иван Крамской даже переживал, что личная жизнь её превратится в трагедию).
Но людей удивляло не столько то, что Софья чуралась обычных для её возраста игр в любовный интерес, сколько то, что она осталась с Сашей Третьяковой подругами. Как можно так тосковать по потерянному возлюбленному и не возненавидеть разлучницу?
А тосковала Софья сильно. Словно крест поставила на всех мужчинах, на романах, на вообще возможности замужества. Пожалуй, все очень удивились, когда в тридцать три года художница вдруг предъявила свеженького супруга — петербургского финна Германа Юнкера. Человека совсем не своего обычного круга: юриста.
Чем она его заинтересовала — более чем ясно. Знойной красотой, определённой славой — по Европе уже проходили её выставки, портреты Крамской заказывали царские родственники и придворные. Чем очаровал её 46-летний юрист, лютеранин, купеческий сын? Вот была загадка.
Это не было браком из отчаяния — лишь бы с кем. Супруги поддерживали друг друга во всём. Герман помог Софье создать музей её отца. Софья помогала Герману собирать материалы для его книги о декабристах. Она не переставала писать картины, он писал своё монументальное исследование, дело всей жизни.
Но не дописал: скоропостижно скончался в разгар Первой мировой. Ему было шестьдесят три, значит, Софье — пятьдесят. Ей удалось получить у судьбы семнадцать лет семейного счастья, и на это судьба сказала — хватит.
Софья и Сибирь
Первым делом советская власть дала Финляндии, до того — части Российской империи — полную самостоятельность. Это значило, что Софья могла бы стать финской гражданкой. Но она — отказалась, и от всех имущественных прав на финскую собственность покойного мужа — отказалась.
Софья была патриоткой. Она хотела жить и творить на родине. И жила, и творила. Ирония судьбы — сама глубоко религиозная, Крамская иллюстрировала в основном издания библиотечки атеиста, выставки против религии.
Заработанное никогда не проедала сама. Всё время старалась поддержать тех, кого теперь называли «из бывших». Ведь по дореволюционной жизни у неё было много знакомых и из дворянских кругов, и из купеческих.
Больше, чем деньгами, Софья старалась им помочь постоянным заработком. Сотрудничая с издательствами, старалась добывать переводы для выпускниц Смольного — те хорошо владели языками, пристроить на какое-то место офицеров уже не существующей армии; всё время она о ком-то хлопотала, пыталась кому-то помочь.
Когда за политические статьи начали премировать, само собой, Крамская оказалась чуть не среди первых арестованных.
В тридцатом году её «взяли». Обвиняли в том, что создала вокруг себя антисоветскую группировку, внедряла контрреволюционеров в советские учреждения с тем, чтобы собирать сведения о настроениях. Готовила буржуйский переворот!
Возраст жалости не вызывал, таких дамочек обрабатывали потоком. Крамская писала даже Калинину, указывала на то, что с юности зарабатывала трудом, как художница, что работала на советскую пропаганду… Не помогло ничего.
Суд приговорил женщину шестидесяти четырёх лет к ссылке. Щадяще, с учётом всех обвинений — всего три года. Но в Сибири. От волнения, от ужаса, от несправедливости Софью разбил паралич. Сначала полный — на это время её поместили в тюремный изолятор. Потом стало чуть получше, задвигалась одна половина тела кое-как — и Крамскую тут же отправили по этапу.
Сначала в Иркутск — Крамская тут же нашла работу, иллюстрировала журналы для колхозников. Видно, чтобы жизнь малиной не казалась, перевели в Канск — там она взялась ретушировать фотографии, хотя новый инсульт полностью отнял у неё левую сторону тела.
Перевели в Красноярск — в отчаянии Крамская взялась писать Екатерине Пешковой, жене Горького, защитнице многих ссыльных. Умоляла не переводить её туда-сюда, дать ей работу — умела рисовать она всё, что только в голову могло прийти.
По просьбе Пешковой дело Крамской пересмотрели, признали почти парализованную женщину уже неопасной и перевели в Ленинград. Вернувшись в родной город, Крамская сумела протянуть ещё около года — и умерла. Почти все её работы, собранные в Острогожском музее, сгорели во время Великой Отечественной.
