Нью-Йорк, октябрь 1961 года. Вернувшись в свою манхэттенскую квартиру, Натали тщательно заперла за собой дверь и, подойдя к висящему на стене массивному телефону, набрала номер на скрипучем, с трудом поворачивающемся диске.
— Эрих, — хрипло проговорила Натали. — Скончался мой муж. Я жду тебя с теми голубыми пилюлями, помнишь, ты обещал… — Уже выезжаю, — услышала она с другого конца провода. — Держись, дорогая…
Честно говоря, Натали немного удивила сговорчивость Эриха. Впрочем, он весьма необычный человек, поэтому ей с ним и легко. Какая удача, что именно сейчас он оказался по делам в Нью-Йорке! Ремарк долгие годы оставался ее единственным другом, она обожала его книги, любила коротать с ним время, ценила этого умного, ироничного, прожившего нелегкую жизнь человека.
Когда-то они были вместе, и если бы Эрих умел хранить верность хотя бы три месяца кряду — ему не было бы цены! Впрочем, ему и так нет цены. Он умеет слушать, деликатен и способен на сочувствие.
Кроме того, достаточно безумен, чтобы выполнить ее просьбу…
Натали вдруг вспомнила, как в начале сороковых годов они с Эрихом познакомились здесь, в Нью-Йорке, в ее любимом ночном клубе «Эль-Марокко». Вышли, еле держась на ногах, поймали такси, и Натали пригласила его к себе, вот в эту квартиру. Мужа тогда не оказалось дома — где и с кем в ту пору обретался Джон, ей было совершенно неинтересно.
Помнится, она предложила Эриху освежиться «Русской тройкой», на что он с комичной готовностью поклонился, небрежно бросив, что, мол, это его любимый коктейль — для особого настроения…
Откуда Ремарк мог знать этот напиток? К взрывоопасной смеси из водки, имбирного пива и лимонного сока Натали приучили вовсе не русские, а богемные французы, вращавшиеся вокруг Жана Кокто. Хотя, похоже, на свете нет такого алкогольного напитка, которого бы Ремарк не знал.
В тот вечер Эрих, внимательно оглядев Натали, сказал:
— Ты мне напоминаешь фигуру на носу старинного корабля…. Или нет, скорее легкую изящную яхту, торопливо бегущую по волнам вперед, словно ее преследуют… Но иногда у тебя такой тоскливый взгляд, словно ты хотела бы повернуть назад, но не можешь — бежишь, бежишь…
— Ты угадал: я все время бегу; вернее, убегаю… Убегаю от прошлого, которое то и дело ставит мне подножку; в будущее, которого нет. Тебе… понятно?
Как ни странно, Эрих ее понял. Заложив за спину руки, он расхаживал по комнатам, рассматривая многочисленные фотографии, висевшие на стенах.
— Это все ты? Невероятно! Кажется, здесь совершенно разные женщины!
Натали усмехнулась и, передразнивая скороговорку музейного экскурсовода, принялась объяснять:
— Если вас интересует мода, то здесь вы видите Натали Палей в платье с воротником «Пьеро», а вот — в вечернем платье дома «Уорт». Справа — в придворном платье, в горностаевом манто, слева — в пляжном туалете с геометрическими аппликациями, здесь — в шелковой пижаме, тут на ней головной убор в русском стиле…
Иногда меня разбирает любопытство: что, если подсчитать, сколько всего за четверть века сделали моих модных фотографий?
— И сколько же? — с энтузиазмом подхватил Ремарк, но тут же забыл про свой вопрос, углядев фотографии родителей Натали в старомодных золоченых рамках. Они висели отдельно, на черном фоне. Натали было необходимо, чтобы фотографии отца и матери всегда находились перед глазами, как талисман, который, впрочем, ее так и не спас. И их тоже…
Ей даже казалось странным, что в этой захламленной квартире, находящейся на другом конце света от места, где она родилась, у нее, почти напрочь забывшей родной язык и прятавшей, в основном от самой себя, свое настоящее имя под безликой американской фамилией мужа — миссис Уилсон, на стене висят фотографии призраков канувшей в Лету эпохи, столь же далекой, как эпоха египетских фараонов…
Мужчина в форме русского офицера стоит за стулом своей горделиво улыбающейся красавицы жены, на ней бальное платье парижского дома «Уорт», отделанное редким мехом обезьяны. На снимке витиеватая подпись: «Великий князь Павел Александрович с супругой княгиней Ольгой Палей».
Ремарк в изумлении снял очки:
— Так ты русская принцесса? Настоящая? Я что-то об этом слышал, но не думал… Знаешь, сейчас многие присваивают себе титулы…
В ответ Натали грустно улыбнулась: ее отец приходился последнему русскому императору родным дядей, а сама она была кузиной Николая II и внучкой Александра II. Правда, ее мать, Ольга Валериановна, всего лишь дочь небогатого петербургского чиновника, однако Николай признал ее брак с великим князем и даровал ей наследуемый титул княгини Палей…
Эрих шумно вздохнул:
— Это ноша тяжелая, понимаю. Когда-нибудь ты мне все расскажешь подробно…
Пожалуй, Ремарк точно угадал. Бег, бегство — вот главные слова в ее жизни.
Но сначала была длинная остановка — Париж, и Натали показалось: вот наконец тихая гавань после длинного страшного бегства из охваченной революционным пожаром России, после того как их роскошный дворец в Царском Селе, где прошло ее детство и отрочество, стал смутным воспоминанием, словно ей приснились старинные французские гобелены в гостиных, розово-мраморный будуар матери, инкрустированные шахматные столики и бархатные кресла, в которых она часто сидела с книгой, беспечно болтая ногами.
Музыкальные вечера, балы, детские спектакли… У них любил допоздна засиживаться кузен Николай II, будущий самодержец, ведь императорская резиденция находилась по соседству с дворцом Палей. Маман, наблюдая близкую дружбу младшей дочери с тихим цесаревичем, иногда мечтательно шептала ей на ушко: «Может, ты станешь царицей, как знать?..» Бедная мама, видела бы она теперь ее «царство»!
Маленькая Наташа бегала, придерживая подол, мелко перебирая ногами, и точно так же, по-девчоночьи семеня, бегал Володя, ее брат. Натали и запомнила его таким, как видела в последний раз — бегущим к карете: он попрощался с матерью, поцеловал ее и сестру Ирину, запрыгнул на подножку почти на ходу и исчез навсегда… Натали было тогда тринадцать, Володе — двадцать один год. Стояла весна 1918 года.
Царское Село стремительно пустело: семья императора уехала еще до того, как исчез Володя, пропали из виду и многие знакомые. А потом уехал и отец, пообещав скоро вернуться.
Только через год они узнали, что с ними случилось страшное: ее любимого отца, великого князя Павла Александровича, расстреляли во дворе Петропавловской крепости; ходили слухи, что погибла вся семья императора Николая II; что касается ее обожаемого брата, первой детской влюбленности, образца для подражания, соучастника ее игр и невинных «преступлений»… об этом Натали запретила себе даже думать.
И фотографий Володи у нее нет, вернее, они есть, сохранились, но прошло больше двадцати лет, а она все страшится посмотреть брату в лицо даже на портрете.
В ночь с 17-го на 18 июля 1918 года в каком-то русском городе с трудно выговариваемым названием Алапаевск Володю вместе с другими родственниками — великим князем Сергеем Михайловичем, Елизаветой Федоровной и тремя сыновьями великого князя Константина живыми сбросили в шахту… Говорят, оттуда в течение суток доносились слова православных молитв…
Когда в Париже Натали наконец очнулась после тяжелой депрессии, какая-то часть ее души будто замерзла. В эмиграции вместе с ней оказалось огромное количество представителей русской аристократии — таких же истерзанных, потрясенных, потерявших прошлое людей. Все они пытались выжить, каждый на свой манер.
Сводная сестра Натали, великая княгиня Мария Павловна Романова, первое время перебивалась тем, что служила вышивальщицей у Коко Шанель, и прижимистая мадемуазель торговалась с ней за каждый франк.
Время от времени встречая Мари в магазине или на улице, Натали по привычке приседала в книксене перед этой плохо одетой, закутанной в черный платок женщиной, и присутствовавшие при этой сцене люди, продавщицы или прохожие, замирали в немом изумлении.
Поспешила убежать замуж сестра Ирина: в 1923 году она вышла за князя императорской крови Федора Александровича Романова, племянника Николая II.
Натали понимала сестру — той хотелось любой ценой вернуть прошлое, а ей самой наоборот — забыть, и потому, несмотря на большое количество предложений от знатных эмигрантов, предпочла человека из совершенно чуждой ей среды — Люсьена Лелонга, модельера и владельца модного дома.
Лелонг влюбился в Натали с первого взгляда, увидев весной 1925 года на знаменитой Международной выставке «L’art deco», и упорно добивался ее. Натали не была влюблена, но ей льстило внимание Лелонга. К тому же он был щедр и обходителен, у него красивые глаза, нежные руки и от него всегда пахнет обворожительным парфюмом.
Кроме того, Натали, как раненому зверьку, требовалось убежище, где она могла бы укрыться от прошлого, и богатый, заставленный антиквариатом, хотя и несколько безвкусный дом Лелонга на Елисейских Полях поначалу показался ей именно таким местом.
Натали толком не помнила венчание с Люсьеном в соборе Александра Невского 10 августа 1927 года, на которое сбежался поглазеть весь Париж. В воздухе витал привкус скандала: ради женитьбы на Натали Палей Лелонг всего три недели назад развелся.
О том, что Люсьен женат, Натали не знала чуть ли не до последней минуты. Да и тогда жених уверял, что это ошибка зеленой молодости и он давно не живет с Ани Мари… Позже Натали выяснила, что это была ложь — Лелонг чуть не убил ничего не подозревавшую супругу известием, что «женится на настоящей княжне, поэтому им придется развестись».
В то суматошное время сватовства и венчания Натали помнила только красивое обещание Лелонга «вернуть ей корону» и сделать королевой красоты Франции, а значит, мира… Женщина ведь любит ушами…
Ольга Валериановна Палей до последней секунды притворялась больной, не желая идти на «позорную » свадьбу дочери. В итоге она все же приехала — бледная, прямая, с надменно сжатыми губами, опираясь на руку своего зятя, Федора Александровича, мужа Ирины. Во время приема маман отвела Натали в сторону и сунула ей в руки газету:
— Вот, почитай, что пишут: «Портновские ножницы подровняли княжескую корону!» — Что, что? — не поняла Натали, но maman только горько махнула рукой.
В двадцатые годы имя Люсьена Лелонга очень много значило в Париже — он слыл претендентом на покачнувшийся трон короля моды Поля Пуаре. Лелонг считал Пуаре старомодным чудаком, которому место среди пропахших нафталином музейных экспонатов, Пауре же называл хваткого конкурента «вороватым подражателем».
Встречаясь друг с другом, оба никогда не снимали шляпу. Что же касается стремительно набиравшей популярность Коко Шанель, то Лелонг пренебрежительно именовал ее «портнихой для модисток» и вовсе не принимал всерьез.
К 1923 году Лелонг уже поднаторел в моде настолько, что открыл свой собственный Дом, и тот занял заметное место среди непролазного леса парижских ателье, которых было, как говорили, по четыре на каждой улочке и по два в каждой подворотне: «Поль Пуаре», «Пату», «Уорт», «Дреколль», «Молине», «Шанель»… А сколько было еще других — забытых, никому ничего не говорящих названий!
Словом, когда Натали выходила замуж за Люсьена Лелонга, его дом уже считался одним из лучших, а когда она утвердилась в роли «главного манекена» и по совместительству дизайнера-ассистента, Дом Лелонга стал ведущим в мире французской моды на много лет, вплоть до самой войны, а сам Лелонг — президентом Синдиката высокой моды.
Теперь-то Натали понимает, что Лелонг своим успехом обязан ей: его имя она упрочила, состояние утроила, его безмятежную уверенность в будущем обеспечила, а сама всего этого так и не обрела…
Люсьен умел чувствовать момент и потому вовремя заполучил красивую русскую куклу с громким именем — Натали Палей: в двадцатых годах в Париже в моде было все русское. Он заставил ее работать на себя, как Золушку, по семь-восемь часов ежедневно, и все это прикрывалось красивыми словами о любви!
Прикрывалось, правда, поначалу, пока Люсьен и в самом деле был ею увлечен, а потом иссякли и слова, а вместе с ними и все иллюзии…
Едва Натали превратилась в мадам Лелонг, как все коллекции стали шиться почти исключительно на нее. Теперь она часами простаивала в душной примерочной без окон, пока ее вертели, обмеряли и кололи булавками цепкие, грубые руки какой-нибудь закройщицы Николь или Мадлен.
Наивная Натали поначалу думала, что будет ослеплять своими нарядами гостей, но муж пожелал, чтобы она демонстрировала туалеты, как в свое время жена знаменитого Уорта. Поначалу Натали мучительно робела, боясь поднять глаза на публику.
Сердце колотилось так, что казалось — его удары слышит весь зал и все над ней подсмеиваются, но потом она освоилась, научилась двигаться свободно и уже не просто прохаживалась перед клиентами, как другие манекенщицы, а изящно спускалась со сцены, словно богиня с небес — так писала пресса, — подходила к дамам, позволяла им пощупать ткань и рассмотреть вблизи все детали платья…
Ей завидовали многие, и в первую очередь отставные «манекены» дома Моина Аверьяно, Жанна Делакруа, Мишель Мезон. Не раз и не два Натали обнаруживала во время показа умело приклеенный к изнанке ее платья горчичный пластырь или воткнутую булавку…
Эти девушки, как верные собачонки, влюбленные в хозяина Люсьена Лелонга, дружно ненавидели ее, неизвестно откуда взявшуюся русскую, говорившую по-французски и магически очаровывающую и мужчин, и женщин.
Как-то вечером Лелонг зашел в комнату Натали и увидел, что она перебирает свои старые вещи, чудом уцелевшие после многочисленных переездов и краж. Люсьен не заметил, что у жены глаза на мокром месте, впрочем, он давно уже не смотрел ей в глаза… Теперь его интересовало одно: сколько он может еще заработать на ней «этих прекрасных деньжонок»?
Лелонг — делец до мозга костей, и руки у него были хваткие, с толстыми волосатыми пальцами, как у торгаша, а глаза расчетливые, холодные. Натали прямо-таки видела, как в зеленых глазах мужа отражаются вечные бухгалтерские счеты. Стоит Натали увидеть эти счеты в лавке или магазине — ей тотчас вспоминается первый муж.
— Какая нежная ассоциация, — помнится, пробормотал, услышав это, Ремарк и застрочил в блокноте огрызком карандаша: он взял привычку кое-что записывать из рассказов Натали…
Заметив, что жене нравится придумывать фасоны платьев, размышлять о тканях, о гамме цветов, Лелонг милостиво допустил Натали в святая святых своего Дома — дизайнерскую комнату, где нанятые по дешевке модельеры ломали головы над тем, как бы угодить хозяину.
Ведь «портниха для модисток», эта вульгарная кокотка Коко Шанель, которую вначале никто не воспринимал всерьез, уже весьма чувствительно наступала на пятки!
Однажды после долгого перерыва Натали побывала на вечерней службе в православном храме Александра Невского. Вокруг стояло много плохо одетых соотечественниц, и под монотонное пение родных православных молитв Натали внезапно подумала: а ведь многие из них дали бы фору парижским красоткам.
Можно ведь шить не только дорогую одежду на заказ, как они делали до сих пор, а готовую и продавать по ценам, доступным небогатым женщинам. Это сейчас, в 60-е годы, идея готовой одежды кажется чем-то само собой разумеющимся, а в начале тридцатых Натали несла свое озарение Лелонгу как драгоценную находку, по дороге из церкви домой подбирала слова, чтобы убедить мужа попробовать.
Поначалу Люсьен заартачился, но потом «счеты» в его мозгах сработали, и в 1932 году он первым в Париже запустил линию прет-а-порте, опередив своих кусающих от зависти локти конкурентов. К тому времени Натали практически переселилась из верхнего жилого этажа своего дома вниз, в дизайнерскую комнату, где, забыв про еду и сон, вдохновенно сочиняла вместе с профессиональными модельерами «готовку».
Как известно, Шанель попыталась приписать первенство прет-а-порте себе, впрочем, она во всем заслуженно и незаслуженно приписывала себе первенство. Ну да, ведь знаменитая Коко была известной ловкачкой… На самом деле дом Лелонга опередил Шанель.
Вернее, опередила ее Натали Палей, но мир об этом не знает, и пусть. Натали давно поняла: ее счастливую звезду кто-то сдернул с небосклона, и она погасла…
Несмотря на то что ее называли «парижской королевой красоты» и портреты мадам Лелонг публиковали все модные журналы, она чувствовала себя одинокой, несчастной, лишенной дома. Но где его искать? На этот вопрос не было ответа. Во всяком случае, безвкусное, набитое бронзой и версальской скульптурой жилище Лелонга, в котором не было ни одного уютного уголка, ей трудно было назвать своим домом.
Натали давно поняла, что сосуществование с Люсьеном Лелонгом не более чем деловое партнерство. Он уже не смотрел на нее влюбленным взглядом, и двери его спальни всегда были наглухо заперты, во всяком случае, для нее…
Иногда Натали по утрам подходила к окну и видела, как некая молодая особа выпархивает из их подъезда, и Лелонг, целуя даме пальцы, сажает ее в машину. «Кто эта женщина?» — не выдержав, как-то спросила Натали у горничной, но та одарила хозяйку таким недоуменным взглядом, что больше Натали не смела задавать столь нелепых вопросов.
Подруга Женя Дашкевич потом объяснила, что от французского мужчины, будь он даже самим королем, просто смешно требовать верности. «Ты, душенька, слишком русская», — улыбнулась Женя.
Слишком русская! Наверное, из-за этого у них с Люсьеном все шло вкривь и вкось. Натали, например, не понимала, как можно под Рождество не накрыть стол работникам, и делала это сама. Под праздники она тайком таскала в православный храм или дарила знакомым невыкупленные образцы коллекций.
Лелонг выходил из себя, пенился и кипел от злости, как молоко в кастрюле, обжигая Натали обидными словами. Словом, как однажды заметил Ремарк, русская расточительность и французская прижимистость уживались неважно…
Все решил неожиданный звонок: Натали предложили сняться в кино. Узнав, что жена уезжает, Лелонг рвал и метал: без Натали он как без рук, продажи рухнут… Однако ни мольбы, ни угрозы Люсьена не помогли.
И вот Голливуд — одноэтажный, пластиковый, похожий на огромный дешевый супермаркет, изо всех сил прикидывающийся дорогим. Здесь она провела год, снявшись в двух совершенно забытых впоследствии картинах Джорджа Кьюкора. Практически все дни Натали просидела в отеле, пялясь на осточертевшую шеренгу пальм и безуспешно пытаясь вызубрить текст роли.
На съемочной площадке она краснела от смачных ругательств режиссера и его перебранки с оператором. Когда включали софиты, едва не теряла сознание от страха и несла отсебятину противным писклявым голосом.
Она стыдилась подать своему партнеру Кэри Гранту руку, потому что ладонь была мокрой от волнения, падала в кадре со стула… И все над ней смеялись. Французы никогда бы себе не позволили этого хамского смеха, но американцы… Вульгарные дикари!
Натали часто делилась с Ремарком одним из своих последних воспоминаний, связанных с отцом: Петербург, роскошный летний день, он взял ее, свою обожаемую младшую дочку, на скачки. Папа поставил на свою любимицу — серую в яблоках кобылу и закурил сигару. Эта лошадь всегда приходила первой, но в тот день ее что-то испугало.
Она внезапно остановилась и тревожно заржала, подняв вверх морду. Великий князь был чрезвычайно огорчен и все повторял Наташе в карете по дороге домой: «Надо уметь поставить на правильную лошадь. В этом все искусство жизни, вся соль. До сих пор я никогда не ошибался…»
А Натали, получается, всегда ставила только на неправильных лошадей… Неправильными лошадьми были и Лелонг, и Голливуд, из которого она вернулась как оплеванная: актрисы из нее не вышло. Лелонг не простил ей внезапного отплытия за океан и выставил Натали из дому, свалив на нее всю вину за несложившийся брак. Адвокаты Люсьена обобрали неудачливую мадам Лелонг почти до нитки.
Деваться ей было некуда — мама к этому времени уже умерла, сестра Ирина жила в Америке… С приятельницей Соней Безобразовой они сняли тесную квартиру рядом с площадью Пигаль. Именно здесь Натали приняла наконец важное решение, к которому внутренне шла давно: она будет экономить каждый франк и откроет свой собственный модный дом.
Практичная Соня убеждала подругу для начала устроиться в какой-нибудь модный дом манекенщицей и подзаработать денег: «Да тебя везде возьмут с радостью! Ты только объявись!»
Ремарк горько усмехнулся, узнав, что Натали задумала накануне войны открыть в Париже модный дом. В это время нацисты уже жгли на площадях роман Ремарка «На Западном фронте без перемен», а сам Эрих пытался выбраться через Париж в Америку.
Они могли бы тогда встретиться с Натали, потому что оба ходили в одно и то же кафе на площади Пигаль: Эриху вид из окна напоминал любимый Берлин, а Натали — Петербург.
Но Натали пока не суждено было встретиться с Ремарком, до их знакомства оставались еще несколько мучительных лет, горы выкуренных сигарет, реки выпитой «Русской тройки», тяжелый нервный срыв и навязчивое желание застрелиться.
Она стала проводить все больше времени в странной парижской квартире на улице Анжу, которая напоминала театральные декорации. Спальня и гостиная были выкрашены в черный цвет, окна затянуты черной бумагой, на одной из стен нарисовано кроваво-красное окно.
Хозяином странной квартиры был Жан Кокто — поэт и художник, режиссер и актер… Натали впервые увидела Кокто на просмотре его картины «Кровь поэта», ее уговорил пойти давний поклонник — русский танцовщик Серж Лифарь
. Костюмы к фильму делала Шанель, и Лифарь подумал, что Натали могла бы применить свои таланты в следующем фильме Кокто. Кокто щедро платил — его поддерживала богатая меценатка, а Натали мечтала открыть свой модный дом, и ей очень нужны были деньги.
После показа Кокто уговорил ее зайти вместе с друзьями к нему в гости. Вскоре он уже стоял перед Натали на коленях и, держа ее под прицелом своих горячечных цепких глаз, читал стихи. Читал полчаса, час, она сидела не шелохнувшись. Ее поразил этот болезненно худой человек в черном свитере, с непокорными, торчавшими в разные стороны волосами.
Угловатый, изломанный, с живыми нежными глазами и низким волнующим голосом, Кокто остро напомнил Натали погибшего брата. Володя тоже мог ни с того ни с сего вдруг схватить ее или сестру за руку и начать читать свои стихи. Он писал их всюду — дома, в Пажеском корпусе, на охоте, на прогулке… Володе, несмотря на молодость, прочили будущность большого поэта.
В 1952 году в Америке вышел томик стихов брата с большим портретом. Натали кто-то прислал его по почте. Она открыла, увидела Володины глаза и… захлопнула. Навсегда.
В Кокто она влюбилась так стремительно, будто вдруг прорвало дремавший внутри нее вулкан. Он, помнится, как-то сказал, ничего не зная о ее прошлом: «Вы вернулись с того света, я вижу это по вашим глазам». Эти слова мгновенно растопили ее сердце. Она впервые встретила человека, способного понять трагедию ее прошлого, зыбкость настоящего и страх перед будущим.
У Кокто часто собиралась парижская богема: Пабло Пикассо, Кристиан Берар, Сальвадор Дали, Ман Рей… Они пели дифирамбы ее загадочной, призрачной красоте, и каждый стремился заманить ее в свою мастерскую на сеанс позирования.
Однако Кокто бдительно следил за тем, чтобы неопытная Натали не запуталась в порочных сетях Монпарнаса. Насмотревшись на яркие, эпатирующие, сметающие все правила классической живописи работы молодых художников, Натали ощутила себя полной бездарностью.
Ну какой из нее дизайнер? Какие костюмы она может придумать, когда Париж кишит гениями? Просто из дома Лелонга их не было видно, он не пускал таких людей на порог. Именно парижские гении приучили Натали к «Русской тройке».
Все они давно исчезли из ее жизни, а бодрящий коктейль из водки, имбирного пива и лимонного сока навсегда остался ее другом, спасал в трудную минуту и спасает до сих пор…
Тайны Кокто раскрывались перед Натали постепенно. Оставшись у него однажды на ночь, утром она обнаружила, что Жан не может подняться с постели. Бледный, обессиленный, словно выпотрошенная тряпичная кукла, он лежал и смотрел на нее отсутствующим взглядом. Перепугавшись, она кинулась было за врачом, да только тот едва ли помог бы ему…
Выяснилось, что не выкурив «на завтрак» пару трубок кой-чго бодрящего, Жан не способен ни на что. Кокто признался, что в плохие дни счет доходит до тридцати трубок.
Говорил, что пробовал бросать, ломал себя, привязывал к кровати, чтобы не помчаться в Марсель, в грязный, развратный, злачный Марсель, где в ранней юности в порту его соблазнили этим чертовым зельем; лечиться в клиниках тоже пытался, но бесполезно. Все это Жан выложил Натали в ответ на ее наивную просьбу попробовать начать ради нее новую жизнь с понедельника…
Открылись и другие подробности. Секретарь Кокто, Марсель Хеллуи по прозвищу Килль, смазливый, вертлявый юнец, оказался отвергнутым кавалером Жана. Сталкиваясь с Натали, Килль опалял ее своей немой, красноречивой ненавистью.
Прежние друзья, в том числе и Серж Лифарь, пытались ее предостеречь, объясняли, что она первая женщина, с которой у Кокто связь. Сам Жан клялся, что Килль — это случайная глупая интрижка, и все поминал какую-то Ренату, с которой крутил роман в лицее.
Еще одним «скелетом в шкафу» Кокто оказалась немолодая французская аристократка Мари-Лор де Ноай. Мадам почти ежедневно наведывалась к Жану и расспрашивала его, что он написал за последние дни, словно учительница, проверяющая домашнее задание.
Натали она напоминала валькирию из ее детской книжки с картинками. Мадам де Ноай была помешана на Кокто и носила на груди медальон с его портретом, который охотно всем демонстрировала. Большую часть состояния она потратила на первые киноопыты Кокто и его театральные эксперименты.
При этом благодетельница не спускала глаз с предмета своей страсти. На воздыхателей Кокто она смотрела оком снисходительной маменьки, но стоило на горизонте появиться Натали, как мадам де Ноай утратила покой. Однажды, прижав бедного Кокто к стенке своим пышным бюстом, она допросила его с пристрастием и выяснила: Натали беременна и собирается рожать от Жана ребенка!
Это самое страшное воспоминание Натали… Раннее пасмурное утро. Она спустилась по крутой лестнице из квартиры Жана, направилась в мелочную лавку и вдруг заметила на другой стороне улицы мадам де Ноай, прогуливающую своего добермана. Вежливо кивнув, Натали пошла дальше и вдруг услышала лай. Обернувшись, она увидела, что спущенное с поводка черное существо несется прямо на нее.
Натали, до безумия боявшаяся собак, помчалась прочь, но пес настиг ее, свалил с ног, и тогда послышалась запоздалая команда хозяйки: «Ко мне!» Распростертая на земле Натали впала в какое-то оцепенение.
Очнулась она в больнице, когда все уже завершилась, и верная подруга Соня Безобразова, примостившись рядом на кровати, протирала ей лоб смоченным в уксусе полотенцем. Она сказала, что Натали едва спасли и что детей у нее больше не будет. Вдобавок после неудачного падения сместился какой-то нерв, и теперь ходьба дольше семи-десяти минут причиняла ей адскую боль.
Слушая Натали, Ремарк мрачно предположил: насколько он знает мужчин, Кокто едва ли навестил ее в больнице. Ведь верно? Верно, верно… Еще и обвинял Натали в том, что она все подстроила, чтобы не рожать его ребенка. Первого и последнего ребенка, который мог бы родиться у Кокто.
Узнав, что Натали беременна, он, смущая ее, названивал знакомым и хвастался этой новостью, заставил Дали рисовать «для вечности» ее слегка округлившийся живот — словом, потерял рассудок от неожиданной перспективы стать отцом. Теперь же, уверенный в том, что Натали погубила его плод, он больше не желал ее видеть…
…Изредка мадам Палей приглашали сниматься для американских модных журналов, но она давно охладела к моде и выходила из себя, слушая яростные склоки между фотографом и редактором по поводу того, что снимать в первую очередь — меха или вечерние туалеты. Идея открыть собственный модный дом теперь казалась ей бредом — увы, в ней не было того неукротимого духа борьбы, что жил в ее матери.
Теперь Натали только раздражалась, когда ее приглашали на светские вечеринки и приемы американской старой и новой аристократии — все эти Вандербилты, Радзивиллы, Гуггенхаймы, герцог Вердура или барон Ники Гинсбург. Право, ей смешно было слышать, как ее, постепенно спивавшуюся и погружающуюся в пучину депрессии женщину, называли княжной Палей из дома Романовых…
Она совершила новую глупость, выйдя замуж за театрального продюсера Джона Чэпмена Уилсона. Он оказался алкоголиком и, по иронии судьбы, как и Кокто, не настоящим мужчиной. Натали вышла за него просто потому, что не могла больше оставаться одна, коротая время в обществе привезенного из Парижа волнистого попугая.
Конечно, у нее были полюбовники, самые именитые из них — Антуан де Сент-Экзюпери и Эрих Мария Ремарк. Но никому больше не удалось выжать из нее ни капли страсти, она крутила романы, чтобы как-то себя развлечь.
Если Натали напоминала Ремарку бегущую по волнам, вернее, убегающую яхту, то он своим надежным обликом походил на причал, где ее яхта могла хотя бы временно передохнуть. Но оказалось, это тоже иллюзия, как решительно все, к чему приближалась Натали.
С Ремарком было чудесно болтать, именно ему Натали рассказывала самые сокровенные вещи; иногда ей даже мнилось, что с ним она почти счастлива… Особенно когда он заявлялся к ней без предупреждения с мешком подарков, как Дед Мороз, с непременным австрийским гуляшом и французскими трюфелями.
Они вываливали все это прямо на кровать, после чего, как дети, устроившись на полу по-турецки, жадно запихивали в рот куски и давились от смеха. Но вскоре иллюзия счастья развеивалась: Эрих впадал в меланхолию, накачивался хмельными напитками и принимался изводить Натали историей о Пуме…
Как часто Натали хотелось побить его, заткнуть уши, убежать подальше, но она сидела и внимательно слушала. Однако эта Пума, известная миру как Марлен Дитрих и терзавшая Ремарка много лет, надоела Натали.
Когда Ремарк с ней расстался, у Натали мелькнула надежда: может, теперь настал ее черед побыть счастливой. Но… Ремарк влюбился в актрису Полетт Годдар и спешно на ней женился. К Натали он продолжал все так же изредка наезжать из Швейцарии, где поселился с Полетт, — излить душу, выпить, наконец, для разнообразия, покувыркаться…
29 октября 1961 года скончался второй муж Натали — Джон Уилсон. Последние три года его мучил рак, и никогда не жившие вместе супруги съехались. Княгиня Натали Палей выносила за мужем горшки и рассматривала содержимое рвоты, чтобы наутро подробно описать врачам. Не раз и не два ей вспоминалась последняя встреча с императрицей Александрой Федоровной в часовне Царского Села.
Шла Первая мировая война, Александра Федоровна стояла в церкви с подругой Анной Вырубовой, обе в облачении сестер милосердия. «Запомни, детка, — сказала тогда императрица маленькой Наташе, показывая на свою одежду. — Это самая главная женская роль».
Почему Натали не осознала этого раньше, не ушла, например, в монастырь, а все пыжилась? Пыталась жить — неумело, бездарно, когда раз за разом было ясно, что скачки ее судьбы проиграны?
Когда-то Ремарк поклялся: когда ей понадобится, он поделится с Натали спасительными голубыми таблетками, которые давно припас для себя. Они гарантировали мгновенную безболезненную смерть. И вот теперь, когда мужа не стало, Натали решила, что момент настал. Ей пятьдесят шесть лет, и желания жить у нее больше нет.
…После того как Ремарк сказал по телефону, что едет, прошло уже три дня. В отеле, где он остановился, отвечали, что мистер Ремарк отсутствует. Натали поняла: единственный друг обманул ее. Что ж, раз так, она больше не выйдет из этой квартиры.
Ей хочется только одного: с головой погрузиться в свои воспоминания и оказаться далеко отсюда, в Царском Селе, где в теплой гостиной у пылающего камина собрались мать, отец, сестра и брат. И все улыбаются друг другу, и на душе покойно.
P. S. Натали Палей прожила еще двадцать лет, в течение которых она не поддерживала контактов с внешним миром. В конце 1981 года она упала в ванной и сломала шейку бедра. Узнав от врача, что останется прикованной к постели, Натали приняла снотворное, но ее удалось спасти.
После второй попытки, предпринятой на следующий день, откачать ее уже не удалось. Натали Палей похоронили на маленьком кладбище в Нью-Джерси рядом со вторым мужем, Джоном Уилсоном.
