— На сундуке ей постели, за занавеской, — приказала майорша. — Одну ночь переночует, чай, не помешает. Да и негоже в такой день гнать со двора, праздник великий!
— Постелю, барыня, постелю. Гость в доме — он завсегда угоден. А сейчас-то и вовсе, — пискнула болтливая Прасковья. — Ох, и неспокойно мне что-то. Извелась вся! Как под вечер — так на душе-то мрачно становится. Так и тянет!
— Цыц, сорока! — прикрикнула на прислугу майорша. — Не болтай мне тут. Да гостью, гляди, не пугай. Нечего ей о наших домашних делах знать.
— И то верно! Как вспомню, так страх берет…
— Ишь, заладила девка. Вот найду на тебя управу! — не на шутку разозлилась барыня. Ей самой было не по себе, но говорить об этом с горничной не хотелось.
С тех пор, как майор Ашморенков вышел в отставку, его семья зажила особой жизнью — тихой и неприметной. В двухэтажном доме коллежского советника Степанова, что располагался в Гусевом переулке близ Лиговского проспекта, Ашморенковы занимали первый этаж. На втором жил сам домовладелец, который, впрочем, близкой дружбы со своими жильцами не водил.
В середине XIX века Гусев переулок считался городской окраиной: уютные домики прятались в тенистых садах. И жизнь здесь текла совсем не столичная: спокойная и размеренная.
Уж шесть лет как быт Ашморенковых вёлся по одному расписанию. Майор с женой вставали рано, часов в семь-восемь, неспешно лакомились чаем. Потом майорша принималась хлопотать по хозяйству: давала указания горничной и кухарке, да наблюдала, чтобы всё было в точности исполнено.
Ашморенков же до обеда шёл гулять, а потом, возвратившись, в два часа садился за стол. После обеда дом замирал: хозяева отправлялись вздремнуть, а, отдохнув, вновь собирались за чаем.
Затем принимались за нехитрые развлечения: майор набивал трубку и раскладывал пасьянс, жена его вязала, пощёлкивая спицами.
Гостей у них не водилось. Дочка уже вышла замуж, жила далеко, своим домом, и не имела возможности навещать родителей. Разве что в дни праздников приходил из кадетского корпуса их тринадцатилетний сынишка — мальчик не бойкий и не шебутной. Да изредка спускался к ним со своего этажа Степанов, чтобы послушать рассказы майора и сыграть с ним партию-другую в шашки.
Однако июньским днём 1867 года приключилась в доме Ашморенковых история, взбаламутившая всех: майорша напрочь разругалась с кухаркой Анфисой Петровой и выставила её за порог, не доплатив 60 копеек за работу.
Весь Гусев переулок слышал, как бранилась рассерженная Анфиска, на чём свет кляня несговорчивую хозяйку. Ходили даже слухи, будто кухарка, сидя вместе с сыном Агафоном в кабаке, клялась страшно отомстить майорше. Чуть ли не убить грозилась!
Оттого-то Ашморенковы потеряли прежний покой. Дважды нетрезвая Анфиса приходила к ним скандалить, требуя свои 60 копеек, и лишь спешно вызванный городовой усмирял кухарку.
Жители Гусева переулка были на стороне майорши. За недобрый нрав Анфису не слишком любили. Её сожителя, дворника Семёна Остапова, — законный муж Анфисы когда-то уехал в родную деревню, да так и не вернулся обратно — считали изрядным плутом и первостепенным мошенником.
А о сыне — семнадцатилетнем Агафоне, находившемся в учениках у слесаря, — и вовсе шла дурная слава. Говорили, будто на Агафошке клейма ставить негде: даром что мальчишка, а уже судился за кражу. Правда, от заслуженного наказания увернулся…Лихие люди!
Утром на Духов день в доме майора Ашморенкова ставни оставались закрыты. Уже стучался в двери водовоз, приведший воду, заходил булочник, потом молочник. Но двери им никто не отпер.
— Чего стучите? — только покрикивал дворник. — Как проснутся, так и откроют.
Однако прачка, пришедшая после всех, так легко не отступилась.
— Да как же это?! — возмутилась она. — И прислуга, и господа каждый день рано встают. С семи вся семья на ногах!
Наконец на пререкания и непрерывный стук обратил внимание коллежский советник Степанов. Высунувшись из окна, он вмешался в разговоры. И, послушав споры, решил:
— Беги, Семён, за квартальным! Что-то здесь нечисто!
К тому времени, как прибыли квартальный и пристав, казалось, все жители Гусева переулка столпились у дома. Поскольку Ашморенковы все не открывали, приняли решение ломать двери.
В дом осторожно вошли представители власти да домохозяин. И через несколько секунд раздался страшный крик. Побелевший как полотно Степанов вылетел за дверь:
— Убили! — сказал он. — Убили!
Страшное преступление всколыхнуло весь Петербург, потрясённый жестокостью неведомого преступника. Четыре человека — сам майор, его жена, сын, по случаю ночевавший дома, и горничная Паша — были мертвы. Никого не пощадивший убийца расправился с ними ударами железного утюга.
— Какая сила! — потрясённо говорил пристав, заставший страшную картину. — Истинно, лютый зверь! Ведь даже мальчишечку не помиловал, ирод окаянный!
Жуткие слухи поползли по Петербургу, овевая дом в Гусевом переулке мрачной славой. Коллежский советник Степанов предпочёл съехать: оставаться в проклятом месте было страшно. Чёрная тень нависла над тихой улицей.
В том, что убийство совершенно ради кражи, сыскная полиция не сомневалась. Вытащенные ящики комода, растворённый буфет, раскрытые настежь сундуки дополняли картину преступления: по словам домохозяина, исчезла вся серебряная посуда, подарочные чарки и стопки, золотые иностранные монеты, ордена и золотые часы, которыми дорожил Ашморенков.
По обвинению в преступлении быстро задержали дворника Семёна Остапова, кухарку Анфису и Агафона. Однако, как ни искали, вещей майора у них так и не нашли.
— Невиновна я, — голосила на допросе Анфиса. — В сердцах говорить — говорила, но душенек не губила.
Как ни билось следствие, задержанные молчали. И улик, прямо указывающих на убийцу, найти не удавалось.
Наконец, состоялся суд, который признал дворника, кухарку и её сына невиновными, поскольку доказать обратное так и не получилось.
Страшное и загадочное дело Ашморенковых осталось лежать на полке. Возможно, оно так и не было бы раскрыто.
Но спустя год, до Ивана Дмитриевича Путилина, начальника сыскной полиции Петербурга, от одного из агентов, шнырявших по столице в поисках сплетен и слухов, дошла интересная история.
В трактире приехавшие на ярмарку крестьяне обсуждали, как у их односельчанки Дарьи Соколовой, некоторое время служившей в Петербурге сначала горничной у майора, а потом и кормилицей в семье полковника, появились вдруг золотые мужские часы интересного вида.
— Полковник наградил, — отшучивалась она на все вопросы.
— Авось и нас в Петербурге так наградят! — посмеивались соседки.
Ниточка, за которую от безысходности потянул Путилин, привела его в деревню Халынью Новгородской губернии, где жила солдатка Дарья Соколова.
Красивая молодая женщина с холодным, бесстрастным лицом, полная, рослая, сильная, едва заметив мужчин, подошедших к её избе, побледнела, с ужасом глядя на гостей. Она сопротивлялась так отчаянно, что здоровому уряднику с десятским и сотским едва удалось её скрутить.
На сей раз обыск дал результаты: у Дарьи нашлись серебряные вещи и монеты из дома Ашморенковых.
— Да как же ты решилась на это?! Четырёх человек ведь сгубила! — спрашивали ее.
Дарья запираться не стала.
Сначала она служила в доме майора, а как родила от пришедшего на побывку мужа, так и пошла в кормилицы в полковничью семью. Выкормив чужого малыша, решила вернуться к себе в деревню, да перед отъездом зашла попрощаться к Ашморенковым, всегда по-доброму к ней относившимся. Загостилась и попросилась ночевать.
Барыня позволила, не видя в том угрозы. Не могла подозревать майорша, что бывшая её горничная, прежде преданно служившая, польстится на хозяйское добро.
Дарья же думала лишь о том, как много у Ашморенковых богатств, которые ей никогда не получить. Ведь если ограбит — тотчас погоню устроят, разыщут. И решила действовать наверняка, не пожалев четверых крепко спящих…
Печально окончилась эта мрачная история: Окружной суд приговорил Соколову всего к 15 годам каторжных работ!
