Оккупация Греции началась в апреле 1941 года. Многие женщины, чтобы выжить, завязывали отношения с немцами. Был покровитель и у Лицы Каллас. «Давай же, Мария, — подбадривала мать, — они хотят веселья! Ты совсем не умеешь показывать себя». Несмотря на протесты дочери, она заставляла ее выступать перед захватчиками.
— Ты пропустила занятие. – жестко произнесла Эльвира.
Подняв глаза на свою учительницу вокала, Мария расплакалась. Она рассказывала, что вчера, до самой поздней ночи, пела перед немцами. Так велела мать. Эльвира пришла в ужас – девочка едва говорила, так она напрягла голосовые связки…
— Мы не можем сейчас заниматься, — решительно произнесла певица. – Тебе надо восстановиться.
Эльвира де Идальго была в ярости. Она разглядела эту девочку, она собиралась сделать из нее настоящую оперную певицу, а мать Марии Каллас пыталась толкнуть девушку на «легкую» дорожку. И все ради денег и продуктов.
«Она пыталась свести Марию с немецкими солдатами, — позже писала Линдси Спенс, биограф оперной дивы, — и буквально выталкивала ее по вечерам на тротуар».
Злые языки говорили, что Лица преуспела. Другие считали, что Мария сопротивлялась изо всех сил. В том же 1941 году в Афинской опере ставили «Тоску». И вышло так, что Эльвира де Идальго заболела… Чтобы спектакль не был сорван, она уговорила руководство театра попробовать новенькую, ее ученицу – Марию Каллас. Так состоялся дебют семнадцатилетней девушки…
Обычно начинающие артистки поют в хоре, на второстепенных ролях. Но вышло так, что Мария в один момент стала примадонной! После премьеры она бежала к своей учительнице, не чувствуя ног… Ее переполняли чувства. Публика приняла ее неплохо, но Каллас в ту пору весила 90 килограммов, и не вызывала восторга своей внешностью.
Над голосом надо было еще работать и работать, и занятия продолжились. Однако после того, как Мария начала выступать в Опере, мать отстала от нее – дочь приносила больше денег, чем оставляли Лице ее немецкие кавалеры.
Критика не раз «проходилась по Марии»: «Тембр голоса, по сути, уродлив… Густой звук, который производит впечатление сухости, бесплодности. В нем отсутствует бархат и лак…»
Но ей давали разные роли, и это все равно можно было считать успехом! Правда, на какой-то миг Мария, что называется, «словила звезду». Слишком долгие годы ее убеждали, что она толстая и некрасивая. Слишком долго она терпела придирки от матери.
И теперь «отрывалась» изо всех сил. Она могла надавать пощечин гримерше, могла резко одернуть костюмершу. Доставалось и молоденьким певицам, которым повезло меньше, чем ей.
«Ее характер, — позже писала одна из молодых певиц, которая тоже выступала в Афинской Опере в то время, — был невыносимым. Она не была злой, но всем казалось, что она несчастна по своей сути».
Мать требовала от Марии больше работать. Еще больше, еще больше! Но пришёл 1945-й год, нацистский режим рухнул, и теперь всем, кто сотрудничал с немцами, грозили большие неприятности. Марии Каллас в Афинской Опере указали на дверь – она пела для оккупантов, ее мать замаралась еще больше…
Наставница предложила Марии обосноваться в Италии, где к таким вещам относились проще. Но после серии концертов и возвращения в Грецию, Мария снова попробовала устроиться на родине и опять получила отказ.
Разгневанная греческая певица, только-только вошедшая во вкус славы, 14 сентября 1945 года умчалась в Нью-Йорк.
Ее принял отец, и это воссоединение, спустя годы, казалось совершенным чудом. Георгиос больше не был похож на того набриолиненного ловеласа, каким Мария помнила его. Он постарел и явно нуждался в поддержке… Когда Георгиос принялся просить ее о денежной помощи, ее передернуло.
— Ты не очень-то заботился о нас все эти годы!
Мать не отставала от отца.
«Знаешь, что делают звезды, когда становятся богатыми? – писала Лица своей дочери. — Они покупают дома для матерей»
Но Каллас не слишком понравилась руководству на прослушиваниях в Метрополитен-опере. Чтобы хоть что-то получить, Мария согласилась ненадолго поработать в Чикаго, однако проект провалился из-за недостаточного финансирования.
Америка, определенно, не встречала ее с распростертыми объятиями. Когда Марию позвали на Веронский фестиваль, она согласилась и села на пароход, и всю дорогу должна была отчаянно экономить. Какая там покупка дома!..
Судьба подбросила ей пожилого фабриканта Джованни Батиста Менгини. Лощеный, с характерным прищуром, он оценивающе смотрел на молодую певицу и практически сразу выложил ей все карты:
— он будет ее содержать
— она согласится на это
— и дальше, возможно, ее карьера пойдет в гору…
Цветы и драгоценности – традиционные подарки для певицы – Менгини присылал исправно. Однако ему очень скоро посоветовали избавиться от Марии Каллас. В нее никто не верил! Ее голос не считали достаточно хорошим, и после выступления в Вероне не получилось закрепиться в «Ла-Скала», хотя Джованни заплатил за прослушивание…
— Я могу не петь больше, — говорила Мария – Менгини, — если ты будешь рядом. Я могу стать обычной греческой женой, подарить тебе детей.
Он с усмешкой смотрел на нее. Нет, не для этого он так потратился.
А кого она увидела в нем? Отца, чью любовь безуспешно пыталась завоевать? Старшего друга? Или все вместе?
…Для «Тристана и Изольды» никак не могли найти главную женскую партию. Менгини подтолкнул Каллас в верном направлении и ее, наконец, заметили! А когда постановка имела успех, Джованни сделал молодой женщине предложение. Дива без признания ему нужна не была…
