— У Никодима дочка была – глазливая! – Рассказывала Семёновна своей случайной попутчице. – Вся деревня к ней подходить боялась. Как скажет: «Не быть тебе, Петр, пономарём», так и случится. Везли Петра на погост неделю спустя. Любкой звали. И дочь её потом тоже – Любкой. Так и повелось у них в роду.
Весенним вечером 1999 года в маленькой деревушке, куда меня случайно забросила репортёрская судьба, я приготовилась слушать любопытнейшую историю…
Своих, местных девочек, всё чаще называли Марьями или Ксениями. Попадались Евдокии и Софьи. А вот надо же – уродилась на исходе девятнадцатого века у Никодима-кузнеца дочка Любка. Это мать, пришлая, чужая для этих мест, дала малышке такое имя, потом благословила только что рождённое дитя, глубоко вздохнула, да и закрыла глаза навеки.
Плачущий кулёк на первое время взяла бабушка, добрая душа. А Никодим-кузнец следующей весной женился снова, и появились у него семеро мальчишек-погодок. И старшей над ними, получается, стала Любка.
Как-то обидел её соседский паренек, сломал деревянную вертушку, которую отец привез с ярмарки — явно позавидовал счастью маленькой девочки! Плакать Любка не стала. Только поглядела на мальчика серьезно и хмуро, исподлобья, а потом и сказала: «До озера дойдешь, да там и останешься».
Может быть, никто и не обратил бы на это никакого внимания (мало ли, кто что говорит!), да вскоре паренька выловили из озерца бездыханного, когда уже ничего нельзя было сделать. Мать голосила над ним, рвала на куски цветастый платок, а Любка стояла поодаль, спокойно смотрела, но молчала.
— Глазливая твоя Любка! – В сердцах крикнула какая-то женщина. Всхлипнула зло. Но Любка повернулась к ней, и крестьянка умолкла. Забоялась. Взгляд серых, прозрачных, удивительно светлых глаз словно проходил сквозь человека, выворачивал душу. Теперь кузнецову дочку старались обходить сторонкой. Кто-то, наоборот, старался удружить, выслужиться, чтобы хорошего пожелала.
Да только Любка говорила лишь про то, что никто слышать не хотел. Кому-то рассказала, что хворь приближается, и надобно к лекарю пойти. Федоту-солдату, заехавшему к матери на побывку, посоветовала проверить подпругу – неровен час, свалится с лошади. И ведь свалился!
— Она только предупреждает вас, вот что! – Говорил Никодим, когда на него стали наседать деревенские. — А вы пошто травите? Девчушка добрая, все мальчата мои души в ней не чают!
Но ему самому эта история порядком надоела. Что за беда с этой Любкой! Другие девушки в огороде возятся, с малышами помогают, по воду ходят, а эта… Конечно, Любка тоже все домашние дела исправно делала, укорить ее было нечем. Но лучше бы молча! Кому ее сказки нужны? Только злит округу.
Когда младший сынок Никодима, кудрявый белёсый Фролушка, занемог в возрасте шести лет, позвали из города самого лучшего лекаря. Не пожалели денег! А Любка посмотрела, да и сказала бесстрастно: «Не надо Фролушке никого, только священника зовите». А потом и преставился мальчик….
Осерчал отец – вызывал Любку в сени и указал на дверь. Уходи, говорит, прочь от нас. Подавайся к материнской родне. Нет сил больше терпеть. То ли ты даром каким наделена, то ли злом. Поди разберись!
Не провожали Любку, не помогали собираться. Она покидала свои вещички в узелок, да и вышла из родительского дома. Обернулась, сказала жалобно отцу, чуть не плача:
— Ведь не свидимся больше! – На том и исчезла.
Никодима отпели в то же лето. Попал под проливной дождь, заметался в горячке. Не выходили. Но потекли обычные деревенские будни. Год прошел, другой, как явилась в родную деревню Любка с тихим кротким мужем и младенцем в руках. Пришла к мачехе, поклонилась в пол, да и сказала: готова помогать, только пустите. Авось не объем, да только подсоблю. И муж — парень с руками.
Горбатиться одной с малышами – дело нелегкое. Приняла мачеха Любку, ребеночка устроила возле печки, к теплу. Девочка это была, тоже Любка. Так и зажили в одном доме. Про Никодима никто не вспоминал, да и прошлые обиды уже как-то стерлись, исчезли из памяти, перекрылись другими делами – более важными, более хлопотными.
Однажды Любка пришла к мачехе, когда та убирала со стола, и сказала ей строго:
— Я ведь не хочу зла. Просто вижу наперед. Над каждым человеком, кому скоро предстоит уйти, словно тень замечаю. А то, что про меня говорят, будто бы «глазливая» — не верь. Не сглажу. Я не такая. И отца не сглазила, только говорила ему, что не увидимся больше. Так и вышло…
Протирая стол, мачеха Любки все думала над ее словами. Ведь и правда, если на то пошло, с Фролушкой не злого ему пообещала, а просто сообщила, что нужен мальчику священник. К тому же, Фролушка был такой тихий и спокойный, что ему вредить никто бы не стал. Чистый ангелочек уснул…
— Я Фролушку каждый день вспоминаю. – Еле слышно сказала мачеха. – Думали, дочка будет последышем, ан нет, снова сынок уродился…
После разговора с мачехой Любка прожила в этом доме еще года два, не больше. А перед тем, как сменился век – с девятнадцатого на двадцатый – попросила семью воспитать ее дочку. Пришел Любкин черед, она это точно знала. То ли увидела, то ли почувствовала.
Несколько месяцев после этого она была с домашними как-то особенно ласкова, добра, всем хотела угодить. Для дочери накупила гостинцев на год вперед, и настояла – это пусть под Рождество дадут, а это – ко дню ангела. Авось вспомнит, когда-нибудь маленькая Любка о своей матери…
Любку повезли к тому же месту, где нашел свое пристанище ее отец и меньшой брат. Никодимову дочку священник сначала не хотел отпевать, уж больно слухи про нее нехорошие ходили. Но упросило семейство, прочли молитву.
На маленькую Любку все смотрели с интересом, с затаённым страхом – а вдруг и ей передались материны способности? Но дочка ничего ни про кого не говорила, росла обычной девушкой, каких было полно в деревне. Выросла, вышла замуж, и первенцем стала у нее девочка.
Как назвали? Да вы знаете. В их семействе с той поры так и повелось, что старшая – Любка. Говорят, и сейчас ее потомки тоже где-то в округе еще живут.
