Она появилась, как вспышка. Маленькая девочка с большими глазами, будто видевшими больше, чем взрослые. Восемь лет — и зал стоит. Люди плачут, слушая, как ребёнок говорит о боли, одиночестве и смерти. На сцене — Ника Турбина.
Гений, чудо, феномен — слова, которыми закрывали глаза на правду.
На самом деле, всё это было не о стихах. Это была история о жадности. О том, как взрослые ломают ребёнка ради собственной славы.
Дом, где вместо любви — дым и вино
В Ялте был один особенный дом. Там всегда пахло табаком, вином и чем-то липким — как будто воздух сам не хотел быть чистым. Хозяйка, Людмила Карпова, — женщина с ледяными глазами, бывшая агентка КГБ. Она работала в бюро обслуживания иностранцев, спала с туристами ради информации, а домой приносила фарфор, ковры и вечные разговоры «о жизни».
Её дочь, Майя, унаследовала красоту, но не характер. Художественная школа, первые рисунки, первые мужчины. Она хотела быть кем-то — актрисой, художницей, хоть кем-то, но не «дочкой своей матери». В шестнадцать сбежала в Москву, крутилась в мастерской Эрнста Неизвестного, жила на подачки и чужие обещания. Потом вернулась. С пузом.
— Отец — Вознесенский, — врала она. Настоящим отцом был режиссёр Георгий Торбин, который бросил её, не успев толком познакомиться с дочкой. Но Майя не унывала: легенда звучала лучше, чем правда.
Ника родилась под аплодисменты домашних. Бабушка — с бокалом вина, мать — с сигаретой в зубах. Младенец, крикнувший впервые, стал частью сценария. «Пусть будет гением, раз я не смогла», — сказала Майя. И спектакль начался.
Ника — ребёнок из стихотворения
Всё в их доме было театром. Мать разыгрывала роль вдохновенной поэтессы, бабушка — режиссёра. А ребёнку досталась роль жертвы.
С пяти лет Ника писала «стихи» — так говорила Майя. Но писать их она не умела. У девочки была астма, аллергия на кошек (а кошек в квартире было три), постоянные приступы удушья. Мать пичкала её димедролом, «чтобы спала». Потом записывала ночные крики — и искала в них ритм, образы, слова.
— Вот, Ника, ты ночью сочинила, — Майя протягивала листок.
Девочка заучивала. Потом — на сцену. Маленькое платье, глаза в пол, голос — будто из могилы. Люди рыдали. Евтушенко восхищался. Венеция аплодировала стоя.
Только никто не замечал, что слова взрослые. Что рифмы пахнут не детством, а выученной тоской.
Бабушка Людмила смаковала внимание: «Это наш талант, наша кровь». Майя давала интервью, рассказывала о «божественном даре дочери». А Ника просто хотела спать.
В школе её не учили — ей аплодировали. Учителя ставили пятёрки, боясь испортить репутацию «поэтессы-вундеркинда». Друзей у неё не было. Только сцена. И мама с димедролом.
Однажды Ника попыталась сказать, что не хочет читать. Майя дала пощёчину. Потом — таблетку. И ещё одну. После этого Ника больше не сопротивлялась.
Её жизнь стала витриной, за которой не было человека. Только проект. «Ника Турбина».
Мужчина, которому было 76
Шестнадцать лет — возраст, когда девочка ещё ищет себя, а не спонсора. Но у Ники Турбиной уже не было иллюзий.
Её нашёл старик — швейцарский психиатр, доктор по имени Ян. Семьдесят шесть лет, белоснежные волосы, уверенный голос и обещания: «Я помогу тебе вылечиться».
Он увёз её в Лозанну.
Газеты писали: «Русская поэтесса нашла покой в Европе». А в реальности всё было грязнее. Он стал её любовником, содержателем, врачом и тюремщиком в одном лице.
Мать знала. Не протестовала. Наоборот — гордилась. «Дочка при деньгах, при мужчине, в Швейцарии!»
Когда доктору надоела юная поэтесса, он просто выставил её за дверь. С билетиком до Москвы и несколькими франками на дорогу.
И всё.
Возвращение без триумфа
Москва встретила Нику равнодушием.
Никаких залов, никаких съёмок, никакого «гения». Только улицы, где пахло перегаром и дешевыми духами.
Она пыталась писать — получалось плохо. Пыталась работать — не брали.
Осталась одна дорога — Тверская. Тогда это была не улица, а витрина отчаяния. Там стояли такие же, как она: бывшие студентки, актрисы, сбежавшие из интернатов.
Ника стояла рядом, с бутылкой в руке.
— Пьяная, невменяемая, — писали в милицейских протоколах. — Предлагала себя.
Она жила в подвалах, у случайных знакомых, ночевала в переходах. Несколько раз попадала в вытрезвитель. Майя не приезжала. Бабушка не звонила. Те, кто ещё недавно восхищался, проходили мимо.
Попытка поступить в институт культуры закончилась ничем.
Первые месяцы она ходила на лекции, даже делала записи — с аккуратными, детскими буквами. Потом — снова алкоголь.
Её выгнали.
Телевизионщики вспомнили о «девочке-гении» и позвали вести передачу о суицидах. Черный юмор судьбы: Ника Турбина, ведущая шоу о самоубийствах.
На съёмку пришла пьяной. После первой записи проект закрыли.
Единственным лучом осталась роль в фильме «Это было у моря». Камера её любила.
Но слава не вернулась.
Режиссёры боялись: «С ней работать невозможно — сорвёт площадку».
Правда, которую не хотели слышать
Когда биограф Александр Ратнер впервые увидел её архив, он понял — что-то не так.
Слишком взрослые тексты для ребёнка. Слишком ровный почерк. Слишком безошибочная рифма.
Экспертиза всё подтвердила: почерк — материнский.
Майя писала стихи. Ника — учила наизусть.
Даже «Черновик», изданный с предисловием Евтушенко, оказался подделкой.
Ратнер показывал тетрадь:
— Вот записка Ники: «Люблу тибя».
Три слова — две ошибки.
А вот — «стихи»: идеальный каллиграфический почерк.
Майя жила в зависти к собственной дочери. Через неё мстила миру, который её не признал.
Людмила, бабушка, прикрывала это как могла — она умела фабриковать легенды.
Их троица была как преступный сговор: одна — писала, вторая — ставила спектакль, третья — страдала за всех.
— Они пичкали её транквилизаторами, — рассказывал Ратнер. — Чтобы голос звучал трагичнее.
Даже астма стала частью образа: «поэтесса страдает».
В их доме страдали все — кроме тех, кто за это пил.
Последний акт спектакля
К двадцати двум годам Ника уже не могла жить без бутылки. Пила всё — от дешёвого вина до аптечного спирта. Иногда — с кем попало, иногда — одна, на подоконнике.
Журналисты ещё звонили: «Дайте интервью, расскажите, как вы живёте». Она отвечала грубо: «Как все. Только хуже».
В 1997-м её положили в психиатрическую клинику. Диагноз — нервный срыв. Подлечили, отпустили. Через неделю — снова пила.
Майя приезжала в больницу с коньяком: «Без этого не заснёт».
Однажды Ника сказала подруге:
— Знаешь, я не писала ни одного стиха. Ни одного.
Это не была исповедь. Просто факт.
В её голосе не было ни злости, ни боли — только усталость.
Сломанная кукла
К 2002 году она жила в съёмной комнате. Холодной, серой, с облезлыми обоями и запахом перегара.
Иногда звонила в редакции, просила работу, просила денег, просила — просто поговорить. Никто не хотел слушать бывшее чудо.
11 мая она выпала из окна пятого этажа.
Соседи сказали — случайность. Следователи написали то же.
Но те, кто знал Нику, не верили.
Смерть наступила мгновенно. В комнате нашли пустую бутылку и записку без смысла — набор случайных слов, словно обрывки чужих строк.
Майя кричала на похоронах, будто играла. Бабушка стояла молча, сжимающая сигарету до фильтра. Через несколько лет Людмила скажет:
— Мы её убили. Все трое.
Это была правда.
После титров
Имя Ники Турбиной до сих пор звучит в стихотворных сборниках. Её читают, цитируют, включают в программы о «гениальных детях».
Только в этих текстах нет Ники. Там — Майя.
Девочка была просто сценой, на которой мать сыграла роль жизни.
Если бы всё пошло иначе, Ника могла бы стать актрисой, художницей, кем угодно — лишь бы сама собой.
Но её использовали как билет в бессмертие, а потом выкинули, когда спектакль закончился.
И если сейчас кто-то включает её старую запись, где девочка с хриплым голосом говорит о смерти — слушайте внимательнее.
Там не поэзия. Там просьба о помощи.
