Плеть взвизгнула и обрушилась. Стиснув зубы, Прасковья начала повторять молитву. Может быть, муж вскоре успокоится, ведь еле держится на ногах… Но помещик Бурнашев не останавливался. Он повалился спать только под утро, оставив свою супругу рыдать в большой, богато обставленной горнице.
— Ласковая, милая, красавица моя, — повторяла мать. Ее нежный голос Прасковья запомнила на всю жизнь. Была она в семье купцов Филипповых единственной дочерью, самым младшим ребенком и самым любимым.
Старший брат уже женился, завел собственную семью, а Прасковьюшка еще играла в куклы. Много у нее было нарядных куколок! Отец привозил с ярмарок, мать шила для них красивую одежду. Да и сама Прасковья была, словно куколка – личико белое, брови и ресницы черные-черные, а глаза большие, серые, внимательные и добрые…
Летом 1714 года все переменилось для десятилетней Прасковьи. Мать уже два года как хворала – похудела сильно, иссохла, хоть и молилась каждый день… И вот однажды закрыла глаза навеки. Купец Иван Филиппов долго рыдал над женой, но делать нечего.
Надо было вести дела, содержать большой дом. Так что едва отпели супругу, как появилась новая хозяйка – молодая да востроглазая. Бойкая, сердитая, скупая на ласковое слово для сироток. Прасковья мигом стала лишней.
Отец не вмешивался в домашние дела, у него хватало своих, торговых. Россия начала вести дела с иностранцами, хлынул поток иноверцев. Они везли свои товары, диковинные, дорогие… Русские купцы принялись чесать головы: как теперь им выжить?
Слишком уж большая стала конкуренция. У кого-то получалось перестроиться, у других – нет. Филиппов крутился, как мог. Капиталы не растерял, и даже, пожалуй, приумножил. Так что было у Прасковьи хорошее приданое.
Предпочёл бы купец выдать дочь за такого же дельца, как и он сам. Но к дочери посватался дворянин Бурнашев. Партия не блестящая, но ведь другое сословие! На ступеньку выше. Был жених старше невесты лет на восемь, собой пригож, домом владел в Москве. Так что не оказалось у купца Филиппова оснований, чтобы отказать ему. Едва исполнилось Прасковье семнадцать лет, как повели ее к алтарю.
— Купчиха, — услышала она за своей спиной в мужнином доме.
Золовка, незамужняя Наталья, смотрела на нее зло, завистливо. Жила Наталья у брата из милости. Была собой некрасива, характером недобра, так что желающих взять ее замуж не нашлось. Да еще и годы бежали к тридцати!
Дмитрий Бурнашев, муж Прасковьи, сразу дал понять: склок в доме не допустит. Надо жить мирно, ладно, договариваться друг с другом… Да разве можно договориться с тем, кто тебя ненавидит?
Очевидно, Прасковья воплощала в себе все то, что Наталья ненавидела и чему завидовала: и богата, и хороша собой, и нрава кроткого… Черная была у золовки душа. Пилила невестку с утра и до вечера, попрекала ее невысоким происхождением, бранила за то, что она делала не так.
А Прасковья, по ее разумению, всё делала не так! Вот в итоге и начал Бурнашев сердиться. Что это бабы постоянно ругаются? На сестру руку поднять не смел, а вот жене доставалось.
Виновата Прасковья была теперь во всем. Даже в злых словах Натальи. Раз золовка говорит, значит – дело? А потом придумала Наталья, что Прасковья «хвостом крутит». Идет в церковь, да слишком со многими людьми любезные разговоры ведет. В тот вечер плетка взметнулась в первый раз.
Жаловаться она боялась. Да и как? Отец был уже стар, болел, у братьев своих забот хватало. Мачеха бы не заступилась, бровью бы не повела. Вот и молчала Прасковья, стиснув зубы. Однажды, когда муж разошелся, не выдержала:
— Да ведь тяжелая я! – проговорила она.
Тогда Бурнашев перестал злиться. Вскоре родился ребенок.
Лишь рождение детей спасало Прасковью от мужниной раcправы. Радовалась, когда узнавала – быть еще младенцу! Тогда Бурнашев не посмеет ее тиранить. И потихоньку, в глубине души, стала зреть у Прасковьи злость. Ведь просто так ее губили. Ведь ни в чем она сама виновата не была.
«С утра… разъяренный, он способен был… засечь. К тому же, до помещика дошло, что жена еще в девушках имела одну историю… И даже, будто бы, родила сына… Ни один шаг не проходил ей даром… Ни одного дня не проходило, чтобы муж не бил ее». – Писал М.Е.Салтыков-Щедрин в «Пошехонской старине». А словно бы и про Прасковью написано!
Её муж тоже, разгорячась, обвинял ее бог знает в чем. А потом, как-то особенно сильно разойдясь, вдруг… упал. Прасковья лежала рядом с ним на полу, не шевелясь. Все боялась, что Бурнашев голову поднимет. Так бежали минуты, полчаса прошло. Только после этого, видя, что муж не шевелится, она посмела встать. А Бурнашев уже и дух испустил.
Едва предали помещика земле, как явилась в доме иная женщина. Прасковья вдруг посуровела. Ожесточилась. Поняла, что власть в ее руках. Первым делом указала золовке на дверь – пусть отправляется в монастырь.
Давно уже святые стены ее звали к себе, пора и честь знать. Как ни гневалась Наталья, как ни сопротивлялась, но поняла, что выхода у нее нет. У Прасковьи – дети, сыновья. У нее все имущество в руках. А она, Наталья, тут никто. Уехала в обитель.
Ненависть, копившаяся в Прасковье, искала и другого выхода. Однажды, осерчав на сенную девушку, замахнулась на нее. А потом вдруг почувствовала облегчение. Как будто ей самой было сладко наказывать других!
Так получили крепостные Бурнашевой очень суровую, дикую помещицу. Была сама под плетью, теперь взяла плеть в руки. Ругала, отчитывала, придиралась к каждой мелочи. И с губ ее при этом не сходила довольная улыбка – нравилась Прасковье обретенная власть!
Детей она не трогала, обожала их, лелеяла. Едва мальчики подросли, как отправила их немецкий университет. Дочерей у нее не было, о чем Прасковья жалела. Так вырастила бы она обожаемую кровиночку, как ее мать в детстве…
Полтора десятка лет терпели крепостные постоянные придирки дикой помещицы. Кого-то Бурнашева ссылала в дальние села, кого-то секла… А однажды сенные девушки сговорились, взяли подушки, да и пришли к Прасковье в опочивальню. Она и звука издать не успела.
Дело замяли быстро. Тех самых крепостных девушек наказали, но не слишком сурово. О том, что Бурнашева была несправедливой хозяйкой, уже много в то время говорили. Вникать же в детали никто особенно не стал. А когда вернулся из немецких земель старший сын и наследник, да вступил в права владения, о матери предпочитал вообще не вспоминать.
Словно ее никогда и не было.
