Комочек в тряпье мелко дрожал. А вьюга завывала страшная! Потом девочка в лохмотьях сделала неловкий шаг и сразу упала. Прямо на заснеженную мостовую.
— Ну же, отойди! – кричал ямщик.
— Построй, Трифон, — остановил его барин, — тут помощь нужна.
Выбравшись из саней, Николай Григорьевич бросился к бездыханной девочке. Лицо ее было белым, дышала она еле-еле. Видно было, что оголодала и обмерзла.
— Эх, — с жалостью проговорил помещик, — надо бы к врачу.
Мать широко расставила руки, заслоняя собой девочку. Она видела, что муж пришел злым и едва держащимся на ногах. И это был верный признак: начнется ссора. Обычно доставалось и Анне Степановне, и ее дочери. Но девочку несчастная мать старалась защитить, как могла.
Когда крики затихали, и буян падал спать, Маша горько плакала.
— Он долго проспит, — шептала мать, — а потом будет новое утро! И все станет хорошо!
Они так и жили – надеждой – что все будет хорошо. Но проходили месяцы и годы, а сапожник не унимался. Наоборот, он словно становился еще злее и еще задиристей, чем прежде. Когда же матери не стало, то у Маши вообще не осталось защиты от отца.
Он куражился перед ней почти каждый вечер, так что у ребёнка посинели руки. И однажды девочка не выдержала. Машина мука должна была закончиться. Надо было бежать из этого дома!
Ей было четырнадцать, когда она подалась на улицу, а потом дошла до соседнего села в Смоленской губернии. В теплую погоду ей было легко строить планы и думать о хорошем. Маше подавали у церквей, иногда она получала и кусок хлеба, и монетку. Без надлежащего ухода и заботы истрепалась вся, одежда превратилась в лохмотья.
— Оборванкам лучше подают. – хмуро говорила одноглазая Нюрка, промышлявшая у приходской церкви уже с десяток лет. Нюрка знала всех людей «дна» и давала Маше ценные советы: где можно переночевать, где спрятаться от надоедливых приставал, кто охотнее подает…
— Матушка учила, что за все надо благодарить, — говорила Маша, трижды крестясь после каждого грошика, который падал в ее ладошку.
— А где твоя матушка?
— На небесах.
Нюрка понимающе хмыкала. Так пробежали летние и осенние месяцы, и потом наступила зима 1837 года. Только тогда Маша почувствовала, что она может попасть в беду – ночи становились все холоднее, а у нее не было ни тулупчика, ни валенок.
Она раздобыла старое одеяло, в которое пыталась укутаться, да только оно согревало плохо. Голод одолевал девочку, холод мучил ее. Однажды, бредя по заснеженной улице, поймала Маша тоскливую мысль: «А может и лучше так. Лучше сразу к матушке!».
Она упала на мостовой, когда мимо ехали сани. Николай Григорьевич Цевловский, барин, который мчался по своим делам, затормозил и подобрал девочку. Маша даже выговорить своего имени не могла – так она замерзла и ослабла.
А когда немного пришла в себя, то поняла, что ее привезли к врачу. Человек в пенсне и в белом халате внимательно смотрел на нее и пообещал, что она пойдет на поправку.
Барин заплатил и за прием, и за то, чтобы Машу выходили и поставили на ноги. Однажды заехал к врачу и подивился: девочка уже весело разговаривала, а увидев его, бросилась целовать его руку.
— Возьми. – проговорил Николай Григорьевич, протягивая купюру Маше. – Переоденься и наймись в прислуги. А если туго будет, то приезжай в мое именье. Запомнишь, как найти?
Но поправлялась она долго. Недоедание, бродяжничество, стужа сделали свое дело. Маша почувствовала себя по-настоящему окрепшей только ближе к середине весны.
Деньги от доброго помещика она потратила ровно так, как он и предлагал ей – купила башмачки, новое платье, косынку, да пошла стучаться по домам. У купца Сидорова как раз родился малыш, поэтому лишние руки были очень кстати. Маша нанялась в няньки…
В ту самую церковь, где она когда-то просила милостыню, Маша наведалась раз и не нашла никого их прежних знакомых.
— Нюрка померла, — рассказали ей. – Померзла.
Боязливо вздрогнув, как от удара, Маша побрела назад. И она могла замерзнуть той зимой… Если бы не Николай Григорьевич, свезли бы ее на погост, даже оплакать было бы некому. И тогда она уверилась: надо непременно найти Цевловского! Встать на колени, благодарить до конца своих дней! Вытащил ее из грязи!
…Когда Маша пришла пешком в Поречье, где находилась усадьба Николая Григорьевича, да постучалась в барский дом, ей поначалу не поверили. Неужели правда – такая судьба? Но вскоре явился сам хозяин и от удивления охнул.
— Послужить вам пришла. За доброту. – проговорила Маша.
И она осталась. И навсегда закончились Машины муки. У Цевловских детей было – двенадцать человек! Помощница хозяйке была ох как нужна. И Маша, добрая, внимательная, благодарная за все, что для нее сделали, стала лучшей няней для малышей. Особенно любила она Лизу – задумчивую девочку, которая отвечала ей такой же преданной любовью.
Маша никогда не выходила замуж и оставалась у Цевловских до конца. Вместе пережила с ними большую трагедию – в 1848 году от холеры скончался Николай Григорьевич и семеро детей. Была для остальных верной помощницей, советчицей, нянюшкой и второй матерью.
Лиза Цевловская, впоследствии поступившая в Смольный институт, очень нежно писала о своей няне в воспоминаниях. Эта Лиза стала писательницей, Елизаветой Водовозовой, оставившей для нас очень любопытные, красочные и теплые строки о жизни людей девятнадцатого века. И о том, как девочка с улицы однажды обрела дом и поддержку.
