Она – поэтесса Серебряного века, написавшая первое стихотворение в 11 лет; дворянка, статная, с аристократическим профилем, жена поэта, переводчика и литературного критика Николая Гумилёва.
Он – итальянский художник-экспрессионист, родившийся в семье евреев-сефардов, друг Пабло Пикассо и Мориса Утрилло, жгучий красавец без гроша за душой, живущий в Париже на Монмартре, в общежитии Бато-Лавуар, где не было газа и электричества и на все пять этажей имелся всего один водопроводный кран.
Эти двое встретились в Париже в 1910 году. Новобрачные Анна Ахматова и Николай Гумилёв совершали свадебное путешествие по Италии и Франции, и новоиспечённый супруг привёл молодую жену в парижское кафе «Ротонда» – излюбленное место художественной и литературной богемы.
Там Анна и Амедео впервые увидели друг друга: он, известный сердцеед, потерявший счёт своим романам, не мог не обратить внимания на изысканную брюнетку с неизменной чёлкой, похожей на бархатное бандо, столь излюбленное актрисами чёрно-белого американского кинематографа.
Она, двадцатилетняя рафинированная эстетка, была впечатлена страстностью и непосредственностью молодого художника, несмотря на его явную бедность и нелепый внешний вид.
Анна Андреевна, говорившая о себе самой «чужих мужей нежнейшая подруга и многих безутешная вдова», была крайне сдержанна во всём, что касалось её личных отношений и никогда не откровенничала о том, что связывало её с Амедео Модильяни.
Только через полвека, на закате жизни, она поделилась с подругой, актрисой малого театра Ниной Антоновной Ольшевской-Ардовой: «Когда я его в первый раз увидела, подумала сразу: «Какой интересный еврей. А он тоже говорил (может, врал), что, увидев меня, подумал: «Какая интересная француженка!»
В тот первый приезд Анна и Амедео виделись редко, а вскоре чета Гумилёвых вернулась в Россию. Однако импульсивный и впечатлительный художник не забыл встречу в парижском кафе и писал Ахматовой письма всю осень 1910 и зиму 1911 года.
В 1911 году Анна Андреевна отправилась в Париж одна, и в этот раз она и Амедео почти не расставались.
Ива на небе пустом распластала
Веер сквозной.
Может быть, лучше, что я не стала
Вашей женой.
Память о солнце в сердце слабеет.
Что это? Тьма?
Может быть!.. За ночь прийти успеет
Зима.
Бедственное положение и крайняя стеснённость в средствах не позволяла художнику пригласить обожаемую им женщину в кафе или синематограф – ему нечем было заплатить даже за возможность посидеть на стульях у фонтана в Люксембургском саду.
Большую часть времени они бродили по городу или проводили время в мастерской Амедео.
Поэтесса позднее вспоминала: «Жил он тогда в тупикe Фальгьера. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято.
Он вообще не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание. Только один раз в 1911 году он сказал, что прошлой зимой ему было так плохо, что он даже не мог думать о самом ему дорогом… »
В то время художник был увлечён египетской культурой, часто водил Ахматову в Лувр любоваться сокровищами коллекции древнеегипетского искусства и рисовал её – в убранстве египетских цариц и танцовщиц.
Их было 16 – рисунков, которые Модильяни подарил Анне и просил сохранить их.
Увы, уцелел всего один рисунок, остававшийся у Анны Андреевны на протяжении всей жизни и украсивший различные издания стихотворений поэтессы: на нём она изображена в виде аллегорической фигуры Ночи на саркофаге – почти как у Микеланджело в скульптурной группе надгробия Джулиано Медичи во Флоренции.
По свидетельствам современников, Ахматова в разные периоды давала противоречивые объяснения гибели рисунков: то говорила, что «они сгорели вместе с царской Россией», то утверждала, что красноармейцы «раскурили их на цигарки».
«…Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его — очень короткой, моей — очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час.
Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом.
И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания».
«Он казался мне окруженным плотным кольцом одиночества. Я не слышала от него ни одного имени знакомого, друга или художника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином. < … >
Очевидной подруги жизни у него тогда не было. Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюбленности (что, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чём земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа.»
«Как-то раз мы, вероятно, плохо сговорились, и я, зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать его несколько минут. У меня в руках была охапка красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерскую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла.
Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у него. Я объяснила, как было дело. «Не может быть, — они так красиво лежали… »
Случай, описанный Анной Андреевной, нашёл отражение в поэтическом триптихе Евгения Евтушенко «Анна вторая»:
Историю, как пыльную картину,
повешенную криво навсегда,
хотел бы я, как дерзкий Буратино,
проткнуть длиннющим носом, и – туда…А там Ахматова, такая молодая,
в Париже утреннем, качающем мосты,
привстав на цыпочки, в окошко Модильяни
бросает красные тяжелые цветы…
Эта история любви не могла продлиться долго: слишком разные миры сошлись, пересеклись слишком разные жизни, которые объединяло лишь одно: мощь их гения.
Романтическое увлечение Анны и Амедео, пронизанное страстью и высшей поэзией, продлилось до августа 1911 года. Ахматова вернулась в Россию. Они расстались, чтобы никогда более не встретиться.
Среди стихотворений Анны Андреевны не найти ни одного с посвящением Модильяни – разве что отрывок из чернового варианта «Поэмы без героя» (1940-1962), не вошедший в окончательную редакцию:
…В синеватом Париж тумане
И, наверно, опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство,
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Анна Андреевна Ахматова прожила долгую жизнь. Она пережила своего первого мужа Николая Гумилёва, репрессированного в 1921 году по обвинению в контрреволюционном заговоре; ещё дважды была замужем – за востоковедом, поэтом и переводчиком Владимиром Шилейко и историком искусства, художественным критиком Николаем Пуниным.
Её сын, историк, писатель и переводчик Лев Гумилёв, провёл в лагерях более 10 лет.
Произведения Ахматовой подвергались замалчиванию, цензуре, многие из них не были опубликованы не только при её жизни, но и спустя два десятилетия после смерти.
Анна Ахматова дважды была номинирована на Нобелевскую премию по литературе: в 1965 и 1966 гг.; её поэзия имеет массу почитателей и переведена на многие языки мира.
Стрелки часов жизни Анны Андреевны остановились 5 марта 1966 года в санатории «Подмосковье» в Домодедове. Ей было 76 лет.
Амедео (Иедидия) Модильяни известен как автор живописных и графических работ в жанре портрета и ню, а также как скульптор, но его произведения не имели успеха при жизни художника.
Всегда отличавшийся слабым здоровьем, Модильяни скончался 24 января 1920 года в возрасте 35 лет в одной из парижских клиник от туберкулёзного менингита.
Его юная возлюбленная, муза и натурщица, 21-летняя Жанна Эбютерн, поставила точку в своём земном существовании на следующий день после кончины художника: жизнь без кумира – обожаемого, боготворимого Моди – потеряла всякий смысл. Жанна была на девятом месяце беременности.
В 2010 году на аукционах «Сотбис» две картины Модильяни были проданы за 60,6 и 68,9 млн. долларов США. В 2015 году «Лежащая обнажённая» была продана на аукционе «Кристис» за 170,4 млн. долларов США.
*
Я живу, как кукушка в часах,
Не завидую птицам в лесах.
Заведут – и кукую.
Знаешь, долю такую
Лишь врагу
Пожелать я могу.
7 марта 1911, Царское Село
