На голову нацепили соломенный венок с репейником. А потом прогнали Оксанку по улицам Познанки. Босая, в рваной рубахе, она стойко сносила свое бесчестье. Женщины смотрели на нее с плохо скрываемым презрением. Мужчины плевали себе под ноги. Это же надо такому случиться! Брюхатая вдова.
Никто Оксанку не спрашивал – пойдет ли она замуж за Гришку? Отец с матерью умерли, когда она еще совсем маленькая была. Пошла как-то мать по воду, да не вернулась. Нашли уже бездыханной, и никто не мог прознать: кто это сделал?
Ходили слухи по Познанке, что причастен к этому Митька-Кулак. Красавицу когда-то обещали ему, даже сватовство учинили по всем правилам. Но в последний момент родители передумали. Нашли жениха получше. Вот Митька и затаился.
Кулаком его прозвали за силу. Пальцы сожмет – кулак, что голова ребенка! Но Митька горячо отрицал, что оставил дитё сиротой. А спустя полгода стала Оксанка круглой сиротой. Запил отец от горя, вот и ушел за любимой следом. Малышку отдали в дом деда и бабки, людей суровых и скупых на ласку.
Она росла, как придорожная трава. Выучилась читать и писать, благодаря местному священнику, который собирал ребятишек и учил их грамоте. Бабка свою внучку не щадила – работала Оксанка с самых малых лет, от зари и до темна. Дед еще и поколачивал «за непослушание». Хотя все в Познанке Балтского уезда знали, что девчушка растет спокойная и кроткая. Лишний раз глаз не сможет поднять. Боязно ей!
Вот когда шестнадцать весен минуло, тогда и начали старики думать, что пора Оксанку пристроить. Дед к тому времени совсем плохой стал, грозился в любой момент к Праотцам отправиться. Так что торопилась родня девушки. За Гришку Верещиху решили выдать потому, что посватался первым.
Был он парень ладный, веселый, работящий… Оксанка опомниться не успела, на девичьих посиделках почти и не бывала, как стала невестой. Расплели ей косу, отвели в баньку, а наутро с плачем – все, как полагается! – отвели в церковь.
Стали поживать с Гришкой в одном доме. В первый вечер муж показал Оксанке силу своего кулака. Он ей ногу протянул, чтобы сняла сапоги, а она не поняла. Не объяснили ей в доме деда, что жена после свадьбы с мужа сапоги стягивает… Эта первая наука навсегда оставила след в душе Оксанки – боялась она мужа. Как увидит, что он домой идет, бледнела и даже руки дрожали.
Но прожили они недолго. Забрили Гришку в солдаты, а там срок службы немалый. Стала Оксанка солдаткой, и… вздохнула свободно. Пусть и непросто было по хозяйству крутиться, зато сама себе госпожа. И никто больше не ругал ее, почем зря.
Никто не знал, как она познакомилась с сельским писарем. Да и где? С утра до вечера крутилась. Писарь – по общему мнению в селе – был парень неказистый. Ростом невысок, нос длинный, говорит как-то чудно. Уж больно по-написанному! Не привыкли в Познанке к таким речам. Одно слово: ученый! Раз с Оксанкой перемолвился, другой…
А тут, на исходе сентября, пришли вести для Оксанки. Не нянчить ей деток. Не петь колыбельных. Не быть мужу опорой… Не стало Гришки. Накрыла Оксанка голову черным платком и молча пошла в церковь. Не плакала, не жаловалась. Односельчане сразу это заметили и не слишком одобрили. Вдовице надлежало рвать на себе волосы и кричать криком… А эта…
Она и прежде была неразговорчива. Но теперь Оксанка словно замкнулась в себе. Деда похоронила почти следом за Гришкой, и по нему вдова тоже не очень убивалась. Не так ей надо было себя вести… Не так…
«Вырастил дед сироту, а сирота и слезинки для него пожалела!» — болтали в селе.
Другие молчали. Деда Оксанки все знали, и его крутой нрав тоже. Явно у внучки к деду не было особой любви.
Впрочем, и это скоро забылось. В каждом дому – по кому. У всех свои заботы. Оксанку в Познанке встречали вежливо, сдержанно, и она была такой же. Со всеми здоровалась, старшим – кланялась. А писарь, вроде, как и бывать у нее перестал.
Весной, когда скинули теплые тулупы, односельчанки ахнули. Одной показалось, что живот у Оксанки словно бы… вырос? А потом и другая приметила: надевает одежду, словно побольше. Однажды в мужниной рубахе огород полоть вышла… Брюхатая вдова!
Поползли разговоры, началось всеобщее осуждение. Виданное ли дело, так семью Гришки порочить! И мужа не оплакала толком, и замену ему – незаконную! – нашла. Все бы поняли, если бы год-другой спустя Оксанка снова замуж пошла. Дело молодое, баба еще спелая, в самом соку… Но, чтобы без венца!
Кружились разговоры, множились, разрасталась людская злость. Однажды вечером пришли односельчане к дому Верещихи и самовольно ворвались в ее дом. Вытащили Оксанку на улицу, одежду скинули, чтобы позор всем виден был, а потом погнали по селу. На голову надели венок с репейником, и каждый хотел непременно толкнуть ее, или сказать нехорошее слово…
…Она вернулась домой только под утро. Упала в сенях, там ее позже и нашли. Кто-то из сердобольных соседок решил поинтересоваться: как там Оксанка? Да уж поздно было. Горячка началась, а неделей спустя Оксанка и кончилась.
Только тогда в Познанке зашумели другие голоса: что наделали? Вдова хоть и оступилась, но разве ж так можно? Дошло до того, что заметка об этом попала в выпуск газеты «Киевлянин» за июнь 1870 года. Откуда эту историю и взял в свою книгу этнограф Алексей Смирнов (напечатана она была в 1875-м).
Виновников никак не наказали. Во-первых, это надо было все село наказывать. Во-вторых, когда в Познанке спохватились, то начали друг на друга перекладывать: не мы, не я, а кто был – не помню.
Словно у каждого из них над головой золотой нимб сиял…
