— Присядьте на стул. Я буду писать ваш портрет.
Ему хотелось сделать для этой милой женщины что-то очень приятное. В любви всегда пытаются одарить, даже когда совсем нечего подарить — поэтому дарят, что могут, так как выражение любви невозможно без подарков.
Так считал русский художник Павел Филонов, который был влюблен в женщину почти на двадцать лет старше себя.
Екатерина Александровна в своем скромном темно-сером платье послушно села и положила руки на колени. Из небольшого окна мягко падал свет. Ее лицо, тонкое лицо с лучистыми морщинками и большими карими глазами в обрамлении каштановых волос, излучало спокойствие.
…Павел Николаевич Филонов родился 8 января 1883 года в многодетной бедной семье. Отец был извозчиком, мать — прачкой. Дети были приучены к труду: все вышивали скатерти и салфетки, которые потом продавали.
В декабре 1887 года скоропостижно умер кормилец семьи, а спустя шесть лет от чахотки сгорела мать.
Мальчик остался на попечении старших сестер. В старшую, хорошенькую хохотушку Сашеньку, влюбился инженер Александр Андреевич Гуэ, владелец строительной компании, и увез девушку в Петербург.
Вскоре Саша забрала к себе Павла, «Паню», как называли его в семье. Муж сестры обратил внимание на художественный талант мальчишки и отдал его учиться живописи в малярные мастерские.
Паня учился с удовольствием и позже продолжил обучение в частной мастерской академика Льва Дмитриева-Кавказского. Юноша путешествовал по Волге, Кавказу, посетил Иерусалим и продолжал рисовать.
Павел пытался поступить вольнослушателем в Академию художеств, но экзамена он не выдержал. Обнаженная натура никак не давалась юному художнику. Вторая и третья попытки поступления были тоже неудачны из-за незнания анатомии.
Только после четвертой попытки попал он в Академию — когда изучил анатомию, по его словам, «как черт», он стал вольнослушателем. Это произошло в 1908 году.
Впрочем, окончить полный курс ему так и не удалось. Ректор Академии Владимир Беклемишев сказал, что студент Филонов «своими работами развращает товарищей». Посудите сами — Павел в классе садился у самых ног модели и начинал зарисовку со ступней.
Когда рисунок был завершен, все пропорции модели оказывались идеально соблюдены. Однажды натурщика поставили в позу Аполлона Бельведерского.
На глазах изумленного преподавателя Филонов написал сине-зеленого Аполлона и со скандалом был изгнан из класса. Через неделю талантливого художника позвали обратно, а осенью 1910 года Павел ушел из Академии сам.
Продав одну из своих самых удачных картин «Головы», в 1913 году Филонов отправился в путешествие по Италии и Франции, изучая европейское и античное искусство. Вернувшись, Павел подружился с Велимиром Хлебниковым и Владимиром Маяковским, оформляя их произведения как художник.
Потом была Первая мировая, служба рядовым, окопы румынского фронта и солдатский съезд, где художник был неожиданно избран депутатом, а после — председателем исполкома военно-революционного комитета Придунайского края.
Была и любовь. Большеголовый, нескладный, под два метра ростом, с вишневыми глазами и детской смущенной улыбкой, со своим юношеским максимализмом, Филонов долго считал женщин досадной надобностью, отвлекающей от основного занятия — рисования.
С Оленькой Громозовой, миловидной светловолосой барышней, служившей редактором в издательстве, Паня познакомился на выставке памяти молодой художницы и поэтессы Елены Гуро, в одночасье сгоревшей от лейкемии.
Гуро была женой Михаила Матюшина, одного из основателей Союза молодежи». Убитый горем муж организовал небольшую посмертную экспозицию работ Гуро. Громозова, дружившая с Еленой, и Филонов вызвались ему помочь развесить картины и этюды. За разговорами и работой время пролетело незаметно.
Ольга и Филонов вместе вышли с выставки на Невский, тонувший в ранних ноябрьских сумерках. Почему-то Павлу не хотелось расставаться с девушкой, так мило щебетавшей:
— А вы продаете свои картины? Нет? А почему?
На свой страх и риск он спросил:
— Не хотите зайти ко мне? Посмотрите мои работы. Будет чай и угощение найдется.
Ольга улыбнулась:
— С удовольствием.
Его темная комнатка под самой крышей на Васильевском острове словно озарилась светом с приходом Ольги. Барышня присела на единственный стул, пока Филонов хлопотал с чаем. Мольберт, холсты, тюбики с красками… Железная кровать, аккуратно накрытая покрывалом, крохотный столик. Жилище аскета.
Ольга подошла к картине «Пир королей» и задумчиво сказала:
— Какой странный пир и какие яркие краски. Вы талантливы!
С этого момента начались их отношения. Каждое утро, выходя из своей парадной, Ольга видела долговязую фигуру Филонова, покорно ждавшего ее, чтобы проводить на работу. Вскоре Михаил Матюшин вновь попросил помощи Ольги: надо было подготовить к печати рукописи Гуро. Громозова согласилась.
Весной Филонов начал писать одну из самых нежных и светлых своих картин «Святое семейство». В конце мая Павел уехал в Шувалово, на дачу к сестре, дописывать на природе свою картину, расцветшую райскими цветами и птицами.
Светловолосая Дева Мария с младенцем-Иисусом была потрясающе похожа на Ольгу. Павел с нетерпением хотел показать возлюбленной картину. Ольга приехала только в конце лета и, опустив глаза, тихо произнесла:
— Я замуж выхожу. За Матюшина.
…Как он пережил это? Пережил. Еще больше окунулся в работу. Теперь он был совсем равнодушен и к питью, и к еде, и к женщинам. Его картины ждал оглушительный успех на «Первой государственной свободной выставке произведений искусства», открывшейся в Зимнем дворце.
Филонова стали называть одним из лучших «пролетарских художников». Ему даже выделили большую комнату в одном из домов, где жили художники и литераторы.
Переехав, Филонов с ужасом обнаружил, что стал соседом Матюшина и своей бывшей возлюбленной Ольги. Но он не знал, что в этом доме его ждет новая любовь. Странная, неожиданная, но вместе с тем самая большая любовь в его жизни.
На Карповке, в доме 19, в Доме литераторов жили народовольцы Серебряковы: Екатерина Александровна, в девичестве Тетельман, и муж ее Эспер Александрович с младшим сыном Петром. Старшие — Владимир и Анатолий — жили уже отдельно.
В марте 1921 года Эспер Александрович Серебряков умер, и Екатерина Александровна, зная, что в их доме живет художник, послала сына Петра сходить к нему — попросить написать портрет умершего мужа.
В дверь Филонова постучали. Комендант дома Павел Мансуров, извиняясь, показал на рыжеватого молодого человека:
— Павел Николаевич, к вам тут товарищ Серебряков с просьбой.
Петр протянул Филонову руку:
— Серебряков, ваш сосед. Не откажите, пожалуйста. Мать очень просила написать портрет моего отца. Вот фотография.
Павел отказать не смог. Когда портрет был готов, пришла сама Екатерина Александровна.
— Благодарю вас, Павел Николаевич. Вот деньги, возьмите.
— Немедленно уберите. Ничего не надо.
Женщина спрятала купюры в карман юбки и, очень смущенная и растроганная неожиданным подарком и проявлением доброты незнакомого человека, собралась уходить, но увидела на столе английский учебник и дрогнувшим голосом спросила:
— Это вы занимаетесь английским?
— Да.
— Могу я вам предложить свою помощь? Мы с мужем двадцать лет прожили в Англии и я могу вам помочь.
— Вот от этого не откажусь.
За уроками английского последовало позирование Екатерины Александровны за портретом (и как хорош был этот портрет!), обмен книгами и долгие разговоры по вечерам. И уже совсем скоро тридцативосьмилетний Павел трогательно признался пятидесятисемилетней Екатерине Александровне в чувствах…
«Филонов пришел и говорит: у меня столько нежности к вам, как к доченьке своей», — из дневника Екатерины Александровны Серебряковой.
В то время Павел Николаевич плодотворно работал и от учеников у него не было отбоя. А потом, как это бывает, власти обвинили Филонова в формализме художник и его ученики стали объектами ожесточенной травли.
Видя, как бедствует Филонов, Екатерина Александровна, получавшая спецпаек, по-матерински хотела подкормить его, но натыкалась каждый раз на решительное «нет».
Неожиданную любовь художника Серебрякова, мать троих взрослых сыновей, приняла спокойно и без ложных угрызений совести: будь что будет и стала его фактической женой. Официально они вступят в брак спустя несколько лет. О том, как Екатерина Александровна относилась к Филонову, поведали дневники и милые домашние записки:
«Милый, дорогой мой, я тебя люблю. Чайник стоит под подушкой».
«Люблю, целую, твоя Катя».
Филонов называл возлюбленную «дочкой» и писал Серебряковой:
«Солнце ты мое теплое, весенний день Панькиной жизни…»
«Катя, сам не знаю почему, во мне все растет чувство радости, что мы с тобой сошлись на свете и сдружились так крепко! Ты не зазнайся — смотри! Подумаешь, какая радость — жил парень один, и вдруг свалился ему на плечи такой властитель дум, как ты! Целую твои ручки и маленькие крепкие ножки! Твой Паня!»
В начале 1929 года Филонов начал писать свою знаменитую «Формулу весны». Забрезжила мечта о большой персональной выставке. От участия в экспозициях в Париже, Дрездене, Венеции, Франции и Америке всегда Филонов отказывался, считая, что его работы должны быть представлены раньше в Советском Союзе.
Теперь, в подготовке к выставке, некоторые его полотна и рисунки отправились на Инженерную улицу. Весна 1929 года в жизни Павла Николаевича была опять полна надежд.
Выставка картин, уже развешенных в залах музея, не состоялась, несмотря на хлопоты Луначарского и Бродского. Увы, Филонов в очередной раз стал пасынком советского искусства. Запретили. В конце 1930 года официально было объявлено, что выставки не будет — такое искусство чуждо молодой Стране Советов.
Екатерина Александровна, встречая мужа, расплакалась.
— Что ты, Катя… Полно, полно. Не плачь, доченька, не надо.
Достав сложенный вчетверо белый носовой платок из идеально отутюженных единственных парусиновых брюк, которые носил и зимой, и летом, Павел принялся утешать жену и промокать ее слезы.
По старой многолетней привычке, Филонов бодрился:
— Будет день, будет пища, Катя.
Когда не было денег на холсты, писал на наклеенной на фанеру бумаге, брал заказы — так появились иллюстрации к «Калевале». Ученики хлопотали о пайке учителю, а он смеялся: «Если бы за заслуги как художнику, то взял бы. А подачек мне не надо».
И у Кати отказывался брать деньги. Если и брал деньги, то только в долг. Он скрупулезно фиксировал потом в своем дневнике: сколько еще должен жене, сколько уже отдал… Однажды, заняв у нее небольшую сумму, по ее просьбе расплатился картиной — написанный маслом букетом васильков.
«Сейчас, не имея заработка, я в полном смысле слова, к стыду своему, живу на иждивении… Ем кило или полкило хлеба в день, тарелку или две супа с картошкой. Положение мое становится грозным…», — из дневника Филонова.
5 сентября 1932 года Филонов пишет: «Денег у меня совершенно нет, кроме 33 копеек на сберкнижке… Если бы не дочка и Петя, которые без всяких просьб с моей стороны одалживают мне на корм и комнату, — мне пришлось бы пойти чернорабочим на стройку Петроградского Дома культуры или Дома Ленинградского Совета, где требуются рабочие всех сортов.
Сам же я не могу купить яблоко за 20 к. моей жене, не говоря уже о чем-то большем, но по моей неизмеримой любви к дочке я расписал ей шелковый шарф и просидел за этой работой полтора месяца (с 16 июля по 20 августа часов по 16 в день)».
Екатерина Александровна страшилась надеть платок на себя — такое благоговение, страх, трепет вызывала эта вещь своей красотой, которую просто невозможно описать. Ведь в этом подарке была выражена великая любовь, а не в дорогих украшениях, которые на самом деле не значат ровным счетом ничего.
В 1938 году страсти, бушевавшие в стране добрались до семьи Филонова и Серебряковой. Один за другим были арестованы двое сыновей Екатерины Александровны: средний Анатолий и младший Петр.
Пришло сообщение, что Петр, много лет остававшийся учеником и преданным товарищем Филонова, якобы выслан на десять лет в лагеря. Оба сына были расстреляны в том же 1938. Но оцепеневшая от горя Екатерина еще об этом не знала.
Спустя месяц вызвали в органы на допрос и саму Серебрякову. Никто не мог поручиться, что она вернется. Провожая ее, Филонов сказал:
— Во мне не сомневайся, Катя. Куда бы не выслали… Ни дня не помедлю — поеду следом. Веришь мне?
Вечером она вернулась и только молча сжала руку Павла Николаевича. О сыновьях ей нового ничего не сказали. Екатерина Александровна половину ночи рассматривала фотографии сыновей и читала их детские дневники, а под утро у нее случился инсульт.
Павел Николаевич сам дежурил у ее кровати, сам поил и кормил ее с ложечки, не смыкая глаз и забывая о себе. Любыми правдами и неправдами добывал для нее фрукты, в которых много лет себе отказывал, и выходил жену.
Скромность, аскетизм и независимость Филонова были потрясающими. Стакана чая и куска хлеба в день ему было достаточно. Сестра Филонова, Евдокия Николаевна Гдебова-Филонова вспоминала, что брат рассказывал ей о своей поездке в Иерусалим:
«Он рассказал мне, как ели русские паломники и как ел молодой араб. Паломники достали большую деревянную чашку, ложки, накрошили в чашку черных сухарей, нарезали лук, залили все это водой, сверху полили постным маслом и, сев вокруг этой чашки, начали трапезу. И, наевшись, легли, отяжелевшие, спать.
Тут же на палубе, у самого борта, сидел молодой араб. В одной руке у него был небольшой кусок белого хлеба, в другой кисть винограда. Смотрел он куда-то вдаль, потом, не отрываясь от того, что видел, начал есть. Он отламывал кусочек хлеба, брал одну виноградинку и очень медленно их разжевывал.
Таким образом — кусочек хлеба, виноградинка — съел он свой небольшой запас, все так же неотрывно глядя вдаль. Он был сыт, остался таким же легким, как и до еды, и потребности сна у него не появилось. Это понравилось брату, он решил делать так же.
И с тех пор так питался. Он уверял меня, что так меньше съешь, а пользы и сытости будет больше. При этом он всегда читал. Питался он у себя в комнате. Екатерина Александровна питалась отдельно, никакие ее уговоры на него не действовали».
Когда 22 июня 1941 года по радио объявили о начавшейся войне с Германией, Евдокия Николаевна позвонила брату и просила сделать какие-нибудь запасы. Филонов с возмущением ответил:
— Если такие люди как вы и мы будут делать запасы — это будет преступление.
Во время войны Филонов добровольно охранял дом, в котором жил, от зажигательных бомб. Голодный, он вынужден был ночами мерзнуть от холода в своей тонкой куртке, перешитой из шинели. Однажды, в темноте, спускаясь с промерзшего чердака, Павел Николаевич повредил ногу.
Вскоре началась блокада Ленинграда и Филонов погиб от голода, потому что из личного принципа не отбирал у более слабых еду, а брал только положенные ему сто двадцать пять граммов хлеба в день.
Его жена берегла картины Павла Николаевича, претерпевая голод и крайнюю нужду. Она пережила Филонова только на пять месяцев, доказав, что любовь — она возможна в любом виде и для любого возраста. И каждая женщина, даже в пятьдесят семь, может быть чьей-то «милой доченькой», ведь в душе она никогда не постареет…
«Если бы он говорил не красками, пока еще, к сожалению, недоступными массам, а человеческим языком, он явился бы тем рычагом, который перевернул бы весь мир — и наступил бы рай земной: его работой руководили страдание за человечество и желание ему добра.
Как никто не может определить, что происходит в настоящее время, так никто не может проникнуть в творения Павла Николаевича, потому что они носят в себе величие и тайну данного момента. Это дело будущего; его расшифрует история», — из дневника Екатерины Александровны Серебряковой.
«Смутьян холста», «очевидец незримого» — сказал о Филонове поэт-футурист Анатолий Крученых. Велимир Хлебников называл его малоизвестным певцом городского страдания. Недруги считали Филонова сумасшедшим фанатиком. Ученики — гением и первооткрывателем.
Филонов утверждал, что создает «картины такими, чтобы люди всех стран приходили на них молиться». Творческое наследие брата сохранила Евдокия Николаевна и передала картины Русскому музею.
В 1973 году Борис Чичибабин посвятил Павлу Филонову стихи:
ВЕНОК НА МОГИЛУ ХУДОЖНИКА
Хоть жизнь человечья и вправду пустяк,
но, даже и чудом не тронув,
Чюрленис и Врубель у всех на устах,
а где же художник Филонов?
Над черным провалом летел, как Дедал,
питался как птица Господня,
а как он работал и что он видал,
никто не узнает сегодня.
В бездомную дудку дудил, как Дедал,
аж зубы стучали с мороза,
и полдень померкнул, и свет одичал,
и стала шиповником роза.
О, сможет сказать ли, кому и про что
тех снов размалеванный парус?
Наполнилось время тоской и враждой,
и Вечность на клочья распалась.
На сердце мучительно, тупо, нищо,
на свете пустынно и плохо.
Кустодиев, Нестеров, кто там еще —
какая былая эпоха!
Ничей не наставник, ничей не вассал,
насытившись корочкой хлеба,
он русскую смуту по-русски писал
и веровал в русское небо.
Он с голоду тонок, а судьи толсты,
и так тяжела его зрячесть,
что насмерть сыреют хмельные холсты,
от глаз сопричастников прячась.
А слава не сахар, а воля не мед,
и, солью до глаз ополоскан,
кто мог бы попасть под один переплет
с Платоновым и Заболоцким.
Он умер в блокаду — и нету его:
он был и при жизни бесплотен.
Никто не расскажет о нем ничего,
и друг не увидит полотен…
Я вою в потемках, как пес на луну,
зову над зарытой могилой…
…Помилуй, о Боже, родную страну,
Россию спаси и помилуй.
