Она могла быть кем угодно — мальчишкой из шестого класса, старушкой с добрым ворчанием, уличной продавщицей, даже Ёжиком, который шёл сквозь туман и спрашивал, где его друг Медвежонок. Но Мария Виноградова никогда не играла саму себя.
И в этом — парадокс её судьбы.
На экране она появлялась редко и, как правило, мельком. Никаких длинных монологов, пафосных крупняков, ни оваций на съёмочной площадке. Но её голос звучал там, где звёзды получали славу. Голос низкий, мальчишеский, упругий, будто сделанный из пружинного металла.
Когда-то он определил её путь: в восемнадцать лет, сыграв девочку Галку в фильме «Сибиряки», Виноградова оказалась в плену собственного тембра. Её мальчишеский голос стал визитной карточкой и приговором одновременно — с тех пор она чаще играла не девочек, а мальчиков.
Её травести-амплуа закрепилось быстро, и вот уже тридцатишестилетняя Мария перевоплощается в Звёздного мальчика — светлого, наивного, будто нарисованного. Смешно и немного горько: взрослой женщине достаётся роль вечного ребёнка. Но в её исполнении этот мальчик выглядел не маской, а живым человеком, и зрители верили.
На «Союздетфильме» её прозвали Мухой. Маленькая, подвижная, с неистощимой энергией — из тех, кто не может сидеть смирно даже в гримёрке. Режиссёры её обожали: Виноградова не отказывалась ни от эпизода, ни от роли без слов. В ней не было звёздного гонора — она просто боялась, что однажды не позовут. Для неё каждая съёмка была как глоток кислорода, а отказ — как мгновенная смерть.
Она умела превращать пару минут экранного времени в событие. Виноградова не просто «играла» — она заражала пространство собой. У неё была буйная фантазия, и в любую роль она привносила маленькие человеческие жесты: как поправить воротничок, как вздохнуть, как хмыкнуть. Это и было её мастерство — тонкое, почти невидимое, но цепкое.
Во ВГИК она поступила в 1939-м — с тем самым голодным блеском в глазах, когда ещё веришь, что мир большой и добрый. А потом началась война. Студентов эвакуировали в Алма-Ату, где она впервые узнала, что съёмочная площадка может соседствовать с больничной палатой и бомбоубежищем.
В 1943-м Виноградова снимается в «Мы с Урала» — играет ударницу Соню, простую девушку, которая работает, влюбляется, живёт. Но фильм признали «слишком легкомысленным» и положили на полку: не время, не тема, не тон. Мария увидит его только через двадцать лет — чужая юность, законсервированная на киноплёнке, встретится с ней, уже взрослой женщиной.
После войны она вернётся в Москву — маленькая, упрямая, несломленная. Её примут в Театр-студию киноактёра, и там начнётся то, что можно назвать настоящей работой. Не славой, не карьерой — именно работой, ежедневной, тяжёлой, изматывающей. И именно там она поймёт, что искусство — это не свет рампы, а долг, похожий на ремесло.
Фильм, в котором не было декораций
Когда в 1948 году её отправили в Польшу на съёмки фильма «Последний этап», Виноградова даже не подозревала, что эта работа изменит в ней не только актрису, но и человека. Это был первый в мире фильм о концлагерях — без грима, без прикрас, снятый в реальном лагере Освенцим, где ещё пахло гарью.
Она играла Надю — медсестру в лагерном лазарете. Роль крошечная, но для неё — невыносимая. Камеры стояли в настоящих бараках, вокруг ходили женщины, прошедшие ад и вернувшиеся лишь телом. Каждый дубль звучал как чужая исповедь. После смены Виноградова сидела на ступеньках и долго не могла снять халат: он пах дымом и страхом.
Вернувшись в Советскую зону Германии, она не побежала домой. Осталась — служить в Драматическом театре при Группе советских войск в Потсдаме. Три года бесконечных гастролей, суровых декораций, немецких зрителей, которые молчали в зале не из вежливости, а из-за вины.
Там, на немецкой сцене, Виноградова сыграла десятки характерных ролей — от грубых горничных до сильных матерей. Она называла это «школой выживания» — актёрской и человеческой.
Именно там она встретила Сергея Голованова — высокого, усталого актёра с военной выправкой и добрым лицом. Он шутил редко, но в его тишине была надёжность. Мария сразу ощутила: рядом с ним можно не притворяться. У них обоих за плечами — личные неудачи, и поэтому они сблизились медленно, будто боялись спугнуть покой.
Когда в 1953 году они вернулись в Москву, актёрская жизнь закрутила их в разные стороны, но нить не порвалась. Женились они нескоро — осторожно, без свидетелей, будто давали клятву только друг другу.
Жили в коммуналке, в маленькой комнате с одним окном. Вечером Мария закидывала ногу на табуретку и читала роли вслух, а Сергей чинил чайник. Им казалось, что так живут все — тесно, громко, но весело.
Голос вместо лица
Детей не было долго — всё мешали обстоятельства. Когда Виноградовой перевалило за сорок, а мужу исполнилось пятьдесят четыре, чудо всё-таки случилось: родилась дочь Ольга. Перед этим супруги получили маленькую, но отдельную квартиру — в актёрском доме у «Аэропорта». Дом-легенда, где по ночам слышали репетиции и пьяные споры о Станиславском, где соседи жили как одна труппа.
Беременность Марии была тяжёлой: восемь месяцев в стационаре, угрозы, уколы, бесконечные страхи. Она спасалась тем, что мысленно озвучивала героев, которых ещё не существовало. Ей не нужен был микрофон — только голос, который, казалось, жил отдельно от тела.
Когда родилась Ольга, жизнь вернулась к привычному темпу. Виноградова вновь вышла на сцену и вошла в студию дубляжа. Там она чувствовала себя по-настоящему дома.
Она могла стать кем угодно — Эсмеральдой, Наташей Ростовой, Варинией из «Спартака». Её голос перекрашивал судьбы других актрис, делал их ближе советскому зрителю. Звучание Виноградовой было узнаваемо с первых секунд: низкое, с лёгкой хрипотцой, будто обожжённое сигаретным дымом, но тёплое.
Она сама шутила: «У меня голос — как дверь в черновом подъезде, но все через неё входят».
Юрий Норштейн однажды сказал:
«Изумительная актриса-эпизодница, а могла бы сыграть большую драматическую роль».
Он был прав: не по масштабу она изображала вахтёрок и уборщиц. Но сама Мария Сергеевна не жалела — она умела радоваться даже эпизоду, в котором ей позволяли лишь махнуть рукой.
Дом без домового
Она стала заслуженной артисткой только в 66 лет — без шума, без поздравительных телеграмм. Просто пришло письмо: «Присвоено звание».
Она даже не повесила грамоту на стену. Сказала дочери: «Главное, что я ещё работаю».
Работала до последнего. После двух инфарктов врачи требовали покоя, но она отвечала: «Актёр без сцены — не человек».
Когда умер Сергей Петрович, в ней будто что-то провалилось. Он болел, пил, тосковал, но она его не бросала — боролась, как могла. «Девочки, мне осталось недолго», — говорил он им с дочерью. И ушёл тихо, почти как персонаж старого фильма, без последней реплики.
Ольга выросла и пошла по их стопам — ГИТИС, сцена, дубляж. Тот же голос, только мягче. Виноградова гордилась, но не навязывалась: «Пусть у неё будет своя дорога».
Она умерла летом 1995-го, от инсульта, дома. Отказалась от больницы — устала от белых стен.
Сосед Михаил Глузский сказал тогда простую фразу:
«Из нашего дома ушёл домовой. А без домового — что за дом?»
И в этом определении — вся она: тихая, незаметная, но незаменимая. Женщина, чей голос знал каждый, а лицо — почти никто.
Она прожила жизнь, в которой не было громких заголовков, зато было огромное человеческое присутствие. И, может быть, именно это и есть настоящий успех: не оставить за собой славу, а след.
Что вы думаете — бывает ли актёрское счастье без узнаваемости?
