Я не могу спокойно слушать «Жди меня». Это стихотворение давно перестало быть про веру, про возвращение, про войну. Оно про вину. Про то, как любовь может стать оружием. А потом — пустотой.
Константин Симонов посвятил эти строчки женщине, которую, как он сам потом скажет, любил больше жизни. И которую, быть может, и сломал. Валентина Серова — актриса, красавица, символ военной эпохи… и женщина, которую советская страна сначала обожала, потом забыла, а под конец — тихо оплакивала.
Её история начинается как сказка. А заканчивается на грани помойки. Нет, не метафорически — буквально. Сломанная, спившаяся, в трениках, с нечесаной головой, вонючая от дешевого самогона, она просила: «Знакомься, это Сюся. Моя последняя любовь».
Я хочу рассказать, как такое вообще могло произойти. Как женщина, на которую молились, дошла до того, что её родной сын с бутылкой в руке спрашивал: «Мама, ты хоть помнишь, кто я?»
А она не помнила. Просто смотрела мутным взглядом и повторяла: «Ты кто такой? Уходи».
Герой-лётчик и дитя войны
Сначала был не Симонов. Сначала был Серов. Настоящий. Герой Советского Союза. Летчик-испытатель. Красавец. Один из тех, за кого дрались комсомолки и которым завидовали командиры.
Анатолий Серов влюбился в Валентину, когда она только начинала сниматься. В фильме «Девушка с характером» она светилась. Он носил её на руках — в прямом смысле. Провожал на вокзал в Москву, а сам — летел туда на самолете, чтобы встретить её у вагона с цветами. Это даже не роман — это Голливуд, только советский.
Им дали шикарную квартиру. Рядом с Красной площадью. Казалось бы — живи и радуйся. Но 11 мая 1939 года Анатолий погиб во время полета. Вместе с Полиной Осипенко. Красная площадь, Сталин, траур. Кремлёвская стена.
А Валентина осталась беременной.
Сын родился через четыре месяца. Толик. Говорят, был очень похож на отца. И очень нервный. А как иначе — мать всё время плачет, обнимает портрет мужа и пьёт валерьянку. Ребёнок как будто с рождения впитал в себя горечь и растерянность.
Симонов. Не любовь, а борьба
Симонов влюбился в неё сразу. Как только увидел на сцене. Букеты. Записки. Преследования. Он ходил в первый ряд, смотрел на неё, как будто хотел прожечь взглядом. Она игнорировала. Потом — флиртовала. Потом — написала: «Позвоните мне. В. Серова». С этого и началось.
Он был уже не просто поэтом — звездой. Он мог всё. А она — актриса, которую хотели все. Их брак в 1943-м был как афиша новой идеальной советской семьи. Он — писатель, она — актриса. Союз партии, интеллигенции и экрана. Даже ребёнка завели — дочку Машу.
Но вот в этом и вся суть. Дочка — от него. Сын — не от него. А сын — как заноза. Как будто мешает всей этой витринной любви. В доме, где бриллианты и армейский джип «Виллис», не хватило места для одного мальчишки.
Ненужный сын
Толик был чужим. Для Симонова — тем более. А для матери… Не знаю. Может, она просто не справилась. Может, вина за смерть мужа слишком сильно жгла. Но вместо любви и заботы он получил равнодушие. Холодное, обидное, настоящее.
Сначала они пытались изображать «семью». Симонов даже делал вид, что воспитывает мальчишку. Но Толик рос дерзким. Срывался, не слушался. А потом начал пить. Тринадцать лет — и уже с бутылкой. Потому что дома — вино рекой, шумные застолья, гости, тосты, смех. Взрослые веселятся — и ты пей, Толик. Кто ему запретит? Мама занята репетициями, папа — рукописями. У мальчишки под рукой целый бар.
И он пил. А потом и воровал. Сначала мелочь из кошелька. Потом — дорогой портсигар. Когда скандал дошёл до точки кипения, Симонов сказал: всё. В интернат. Подальше. В Нижний Тагил. И мать согласилась. Отказалась. Сдала. Прямо как чемодан без ручки.
Это был момент предательства. Тот, после которого мальчик стал взрослым. Только не сильным, а ожесточённым.
Всё в бокал
Пока Толик крутился в интернатах, мать сияла. На экране, в свете софитов, на приёмах. Но внутри уже начала трещать. Симонов всё чаще уезжал. Она — всё чаще открывала бар. «Невежливо не пить, когда все пьют» — убеждал муж. И она пила.
Поначалу — за компанию. Потом — чтобы заснуть. Потом — чтобы проснуться.
Сначала перестала приходить на репетиции. Потом — и на спектакли. Театр за театром выгонял её. Последним был Театр киноактёра, где ей давали массовку. Массовку! Ей — Серовой!
Но она уже не сопротивлялась. Сдалась. Сама. Блеск глаз исчез, голос стал глухим. По Москве бродила не актриса, а разбитая женщина в грязной куртке, с бутылкой в руке. Её узнавали — и отводили глаза.
Сын возвращается — и мстит
А Толик вырос. И вернулся. Уже взрослым, с колонией за плечами. Ограбление, поджог. Никакой поддержки. Ни от матери, ни от отчима. Он пришёл обратно в её жизнь — как бумеранг, который ты выкинул, а он всё равно прилетит.
Жил у неё. Пил вместе с ней. Продавал вещи. Мог ударить. Не из ненависти. Из боли. Потому что единственная, кто должен был его любить — отказалась.
Актрису уже никто не снимал. Денег не было. Только старое зеркало, которое она забрала из роскошной квартиры Симонова. Всё остальное — он ей не оставил. Ни дивана, ни шкафа. Ни уважения.
Подруги исчезли. Роль за ролью — исчезали и режиссёры, и поклонники. Только бутылка — оставалась.
«Сюся — моя последняя любовь»
Когда к ней в гости зашла актриса Римма Маркова, от прежней Серовой не осталось почти ничего. Только имя — и голос, всё ещё узнаваемый, хоть и дрожащий. Открыла дверь женщина в вытянутом трико, с заострившимися чертами лица, с глазами, в которых больше не было сцены, не было мужа, не было даже себя.
— Знакомься, Римма. Это Сюся. Моя последняя любовь, — сказала она, кивнув на какого-то пьяного паренька лет тридцати с немытой головой.
Это было не падение. Это было исчезновение.
По подъезду её боялись. В рваном пальто, с очередной бутылкой, с мутным взглядом, она шла из магазина, как тень от самой себя. Соседи шептались, кто-то брезговал, но помочь — никто не решался.
Дочь, Маша, давно была забрана бабушкой. Та не выдержала — видеть, как девочка играет на полу между бутылками, а мать храпит на диване с мужиком, чьё имя забывается через полчаса. Суд постановил: Валентине запрещено приближаться к дочери.
Когда Мария повзрослела, она попыталась вернуться к матери. Но было поздно. Связь не восстановилась. Мать больше не была матерью — была развалиной. Привидением из старых афиш.
Последние роли и финал
Последняя её роль в кино — эпизод в «Детях Ванюшина». Там на экране — уже не актриса. Женщина с мешками под глазами, с плохими зубами, уставшая, сломанная. Но сыграла — до мурашек. Как будто прощалась. Как будто знала, что больше ничего не будет.
Анатолий, сын, в итоге умер от алкоголя. В 35 лет. Один. Тихо. Без слёз, без драмы. Просто тело, которое не выдержало.
Валентина пережила его всего на несколько месяцев. Последний раз её видели живой 10 декабря 1975 года — пришла за зарплатой в Театр киноактёра. Через два дня подруга, обеспокоенная тишиной, пришла к ней домой. Нашла тело. Разбитая голова. Пьяный случай? Несчастье? Кто теперь скажет.
На похоронах было мало людей. Никаких оваций, никаких речей. Маленькая заметка в «Вечерней Москве». Бесславный финал той, чья улыбка озаряла экраны всей страны.
Симонов: «И счастье, и горе»
Симонов на похороны не пришёл.
Но он прислал 58 роз. Именно столько лет должно было исполниться Валентине через 12 дней.
Позже он скажет дочери:
— То, что у меня было с твоей матерью, было самым большим моим счастьем. И самым большим моим горем.
Он больше не читал «Жди меня» на вечерах. Стихотворение стало запретным. Личным. Больным.
Финал. Не фильм — страшнее
Это не кино. Это не мелодрама. Это настоящая жизнь, в которой красивая женщина предаёт сына, ради любви получает роскошь, а потом сама же всё теряет. Поэтапно. Без сопротивления.
В этой истории нет ни героев, ни злодеев. Только люди, которые не справились. Кто-то — с чувствами. Кто-то — с болью. Кто-то — с алкоголем. Кто-то — с прошлым.
А зритель, который смотрел на неё в 40-х и шептал: «Какая женщина!» — больше никогда не узнает, чем всё это обернулось. Потому что финальные титры не покажут правду.
А она вот она: «Пей, Валька, пей». И больше — нечего.
